— А я по дороге Андрюшку Городилова встретил, — сказал Федор Барабанов. — Он плачет, зачем вы его выгнали. Кто-то же должен спирт доставлять, пусть уж лучше он…

— Где же он попался тебе?

— В озеро прошел баркас читинца Ситинкова и торгует. Андрей живет у него на баркасе и пьет. Он металл проживает. Я подумал, Ситников давно мог бы его обчистить.

— Не только обчистить, но и в воду выбросить, — сказал Камбала.

* * *

— Если не будет убийств, грабежей и порядок установите, то мойте! — сказал николаевский окружной начальник Телятев, когда его старый знакомец Федор осторожно изложил ему намеками суть просьбы. — А я пошлю инспектора!

— Ни боже мой! — ответил Барабанов. — К нам не добраться!

— Тайно! — улыбаясь, сказал Телятев.

— Да к нам проезда нет… И так все идет в лучшем виде. Попы следят за всеми, и каждое утро молимся перед работой.

— Не врешь?

— Боже мой! Зачем бы… Отцу-то родному! Каждый хочет себе достатка, зачем же ссориться. Живем в согласье, как в монастыре!

— Если как в монастыре, то я, брат, слыхал, какие согласья у монахов! А монашки есть?

— Женского сословия нам не требуется. Моем семейно, мужья с женами.

— Обитель, словом… Дай еще два фунта, и мойте на полной свободе! — вытянув длинный бледный палец, сказал Телятев. — Но как только получу первое же донесение от полиции, так в два счета оставлю от вашей вольницы рожки да ножки…

— Ты, Федосеич, не жалеешь, что бросил участок? — спрашивал Егор у матроса, приехавшего вечером проведать, как живет его дочь.

Приезды старика всегда как праздник. И нынче долго засиделись.

— Так не жалко тебе? Они берут тут хорошо…

— Нет, не жалко! — отвечал Федосеич. — Чего жалеть! — добавил он, пожимая плечами. — Все равно… А они и так меня кормят чумизой, ханьшин мне дают. Я им фанзу караулю, поварничаю, я умею по-ихнему: пампушки на пару приготовлю, рис сварю…

Уже было поздно. Федосеич перекинул ноги через скамейку прочь от стола и закурил. Это означало, что собирался домой. Катя сидела за столом и с любопытством на него глядела. Если бы он всегда был так трезв. И рубаха на нем опять проносилась… Надо поехать завтра и все ему перестирать, перечинить.

— Ну, оставайся, сват, у нас в артели! — предложил Егор.

— Нет. Мы потому и дружны с тобой, сват, что редко видимся… Я поехал. Прощай, Катюшка!

— Тятя, я завтра приеду.

— Прощай, сынок! — сказал старик Ваське.

— Скучно ведь тебе с китайцами. А у нас артель, все свои…

Егору хотелось бы вытянуть матроса как из болота. Ему казалось, что живет он там плохо.

— Нет, я к ним привык. Я в порту Кантоне у них был. Не раз. В Шанхае был. Еще Шанхая такого, как теперь, не было, только кое-где большие дома строились. У нас был лейтенант Римский-Корсаков, они его отравили хлебом, и он мучился сильно. Они шли по городу с мичманом и пробовали все. А другой лейтенант был с ним и помер от этого хлеба. Брат Екатерины Ивановны Невельской, жены адмирала. Я Катьку в ее честь назвал! Да, видишь, уж обеднели мы… Катерины Ивановны брат родной, еще мальчиком, служил у нас на конверте.

— Чего же ты с имя в артель пошел? Они и тебя отравят… — сказала Татьяна.

— Они видят, я сам себя травлю… Таких никто не травит, а хвалят все, мол, хороший ты народ, богатырь! Они не перечат мне. Пока у них силы нет, они старательные. А наберутся силы, тогда себя проявят… У них разный хлеб делают, катают такую здоровую раскатку, вроде на калачи, как кишка. Оказывается, на лапшу.

Егор подумал, что, видно, все же не сладко Федосеичу.

— Когда захочешь, приходи.

— Спасибо. Китайцы мне долю выделяют. У них ведь тоже разные люди, как у нас. «Они со мной чужие, и мне жить с ними не обидно! — полагал Федосеич. — А тут если меня попрекнут?» А китайцы сами опиум курят.

— У них тут есть?

— Как же! Хороший народ! Пьяниц не любят, а сами искурятся, высохнут, кожа станет как пергамент… Ну, я поехал. Прощай, моя Катюша, прощай, сынок, Василь Егорыч… Ну, Васька, Васька. Тебе бы во флот! Туда больше идут такие белые, с русой головой. Ты бы был матрос? Дослужился бы… Вот были мы в Южной Америке. Я тебе расскажу когда-нибудь… Приезжай ко мне на китайский лагерь.

— А Калифорния? — спросил Вася.

— А вот она, — показал Федосеич обеими руками. — Это все я видел прежде. Еще хуже! Золотая лихорадка называется… Только там товару-у! И людей не жалеют! Там не промахнись. Дети сироты остались во Франции, сейчас их привезли в Калифорнию, стали ими торговать. И каждого запутают, если кто не варганит. И закон тут же есть, и порядок. Называется свобода, и все грабят.

— Почему же французы детей продали? Там ведь нет крепостного?

— Революция была. Люди поднялись на восстание, свергать власть и богатых. Их, видно, всех убили, восставших. Тоже ищут справедливость, не хотят удавки. Сирот много осталось. Их закупили и повезли в Америку.

— У нас на старых местах в помещичьих деревнях торговали детьми.

— Да, это верно. Мы как-то на свое не жалуемся, упускаем. Генерал был Муравьев, всегда говорил нам, мол, что вы всех хотите учить и просвещать — научат, мол, и без нас, сами учитесь, а то темней всех сами, а все лезем других спасать и учить… Дураки!

— Не велят думать про себя, — сказал Егор.

Он любил рассказы Федосеича и его приезды.

Утром Ксеня выдавала свежий хлеб из пекарни. Она слышала вчера, что у Кузнецовых о чем-то говорили, но подбежать послушать не могла, нельзя было бросить печь. Сегодня, когда Федосеич приехал за хлебом, она не смотрела на него, помня его нахальство.

* * *

Батрак Микешка возвратился на свой берег и шел у всех на виду, отколупывая по кусочку от красноватого поджаристого каравая и уписывая за обе щеки.

— Что, Микешка? — спросил его Сапогов.

— Хлеб! — ответил парень и показал краюху.

Микеха кивнул на дымившуюся трубу пекарни. Вырос он сиротой в городе, попал в батраки, ел всегда черный хлеб, а нынче ему дали свежий каравай и не попрекнули. Работал он в артели с Никитой, с Очкастым, Терешкой, Котяем Овчинниковым и сектантом Кораблевым. Отчисления обществу шли с каждого. Ни думал, ни гадал парень получить даром хлеб.

Микеха пришел в шахту, отломил кусок и дал Кораблеву. Сектант варил себе пищу отдельно от артели и ел отдельно.

— В рот не возьму хлеба этого! — сказал ему Кораблев.

Все покосились на изувера. Работник он был хороший, но его не любили.

— В блуде сын его живет… Блудный хлеб! — пояснил Кораблев. — Блуд!