выстроганную из стебля татарника. Это, конечно, из Вахруша, там всякий ветер в чести, и дудочки каждый мальчишка делает: и выгонки[79], и рожки, и жалейки[80]. На Инвожо́ [81] вместе с девчатами собирала Ярина в Вахруше камыши для дудочек – брызги были, солнце, вода по колено, руки изрезаны острыми зелёными стрелками. Когда выбрались на берег с охапками стеблей, Ярина заговорила всем ранки, а девчонки – младшие сёстры – притащили на берег крынки с молоком, ягоды, чёрный хлеб. Мало что помнилось слаще того хлеба, солнечней того дня…

До самого света сидели гости во дворе за длинным столом под сиянием светляков. И только когда усталая Ярина заклевала носом, Обыда поднялась, велела:

– Кому много, кому мало, а пора и расходиться. Но прежде – вот и мой подарок, Яра. – Она отстегнула от своего монисто нижнюю часть из лент и монет. – Чтобы всякая опасность тебя миновала, милая. И чтобы через тебя всякая опасность миновала Лес.

…Сквозь сон, сквозь вату пробиралась Ярина обратно в избу. В голове стоял дурман. Едва помнила, как опустилась на печку, как звенели за окном, переговариваясь, последние гости, как сияла кривая серпяная луна. Уже под утро, когда затихла изба, Ярина различила слабый голос Обыды – то ли явь это была, то ли небыль. Голос поднялся, будто дымок в светлеющее небо:

– Если бы ты только прядью на неё похожа была, Яриночка.

* * *

Проснулась Ярина с небывало ясной головой. Чистое небо стояло над Лесом, и легко было на душе, и казалось, если разбежаться как следует – взлетишь, взлетишь под самые небесные своды, под самую прозрачную, с янтарным проблеском голубизну.

– Ну, как спалось тебе? – спросила Обыда, поглядывая то ли выжидающе, то ли тревожно.

Ярина повертела головой, накинула на сорочку вчерашний плащ, засмеялась грудным, звонким смехом. Словно ключ внутри бил; всё кругом казалось сияющим, чистым. Она подошла к наставнице, села рядом.

– Хорошо спалось. Будто так выспалась, что сила через край!

Обыда опустила плечи, сложила на коленях морщинистые руки. Склонила поседевшую голову и сказала, глядя на торчавшие, как два бугорка под юбкой, колени:

– Вторую часть я провела, Яра. Калмыши дала твоей крови…

Ярина придвинулась, обняла её. Поймала взгляд – и с удивлением заметила, как плеснулась в нём горечь, как мелькнуло тоскливое «в последний, в последний уж раз…». Как качнулся чёрный страх.

– Что – в последний раз? – в смятении спросила она.

Обыда улыбнулась через силу. Повторила, не отвечая:

– Вторую часть я провела, Ярина. Совсем скоро станешь настоящей ягой.

Ярина, чувствуя, как переполняет её жизнь, взмахнула рукой. Оттуда, где была истоптанная конями Утра, Дня и Ночи тропинка, до са́мого леса разостлался цветущий луг, зашумел подземными ключами, зажужжал пчёлами, исходя летним мёдом.

От ладоней яги струился холод. От окна, от луга шло сухое тепло.

От чёрной двери ползла тихая тень – Ярина удивилась, как не замечала её раньше. От порога, через открытую дверь во двор, ложился крест-накрест с тенью солнечный луч.

От неба спускалась жизнь, из-под земли тянулось небытие.

Сердце билось ровно, тугими толчками, кровь расходилась по жилам. И так же, как бег своей крови, чувствовала Ярина, как бежит сок по тропинкам и веткам Леса, по дорогам его и струнам.

В одну щёку светило солнце, в другую бил ветер.

Бесконечная радость надежды на будущее смешивалась с бездонной печалью памяти и незнания.

Босым ступням было холодно, грудь обжигало монисто.

Ярина улыбнулась, взяла Обыду за руку. По щекам покатились слёзы, но она не выпустила сморщенных пальцев. Лесные соки, тени Хтони, мудрость и мысли тысяч яг заструилась из души в душу.

То, что я чувствую, – это и есть Равновесие.

Глава 23. До Шудэ-гуртын и обратно

Трава обвивала ноги, скользила по голым лодыжкам. Пахло едко: ясноткой, холодной мятой. На листьях покачивались пустые панцири улиток. Ветер гнул стебли, и ракушки стукались друг о друга, будто стучала в ступке ореховая скорлупа.

Вспомнилось, как Яринка десять вёсен назад неловкими пальцами счищала зелёную, нежную кожуру с медвежьих орехов. Смахивала ладонью скорлупки и листья на пол, а те прорастали на лету, расцветали на половицах соломенными, ясеневыми цветами.

Обыда улыбнулась. Ускорила шаг.

Луна пряталась за ветвями, и от того, что качались деревья, тени бежали по всему лесу, по стволам, словно по дну пруда. Обыда прислушивалась к шорохам, вглядывалась вперёд – во мрак, где изредка вспыхивали жёлтые огоньки. Ноги то и дело проваливались в норы, липла гнилая листва. Тропка ширилась, Обыда всё прибавляла шагу, и лес шёл вместе с ней: смыкался кронами, стягивался влажным кольцом, норовил прижаться к лицу кленовыми ветвями.

– Не балуй, – отстранённо велела Обыда. Знакомая дорога стелилась под ноги, и каждый бугорок, каждый ручей выпрыгивал в своё время, не замедляя ей шага.

Когда впереди уже показались цветные окна Шудэ-гуртын, когда выставила сухие жердины околица, когда загорелись мягким жёлтым светом головки льнянки, Обыда выдохнула, чуть успокоила ход, уняла сердце. Мелькнули между цветов золотистые, облитые солнцем косы. Обыда зажмурилась, ёкнуло внутри. Вот как теперь разобрать, кто там: Сольвейг или Ярина? Та, что призвана памятью, или та, что только попала в Лес?

Гудел ветер, забивался в рукава, за ворот; колючие щепки, шелуха, хвоинки летели в глаза. Обыда отмахивалась от воспоминаний, спеша к калитке, спеша к девчонке в белом сарафане с красным узором по подолу, чёрным по рукавам. На груди у девочки блестело монисто – длинное, звонкое, до пояса. Дрогнуло сердце: Ярина. Не Сольвейг. Сольвейг длинное монисто так и не поносила, не успела…

Яра-Яра, звонкая моя девочка, светлая моя девочка, тёмная моя девочка, будущая яга, царевной обиженная и поцелованная.

Когда Обыда, запыхавшись, подошла к калитке, девчонки уже и след простыл. Зато наконец дунуло теплом, согрело озябшие сухие руки. Обыда потянулась вперёд. Откуда-то пришли силы, и ноги, которые уже еле переставляла, окрепли; расправились плечи, и глаз стал зорче. Она различила в далёкой избушке, окружённой берёзами и сиренью, огонёк на подоконнике, раскрытые ставни. Раздулись ноздри, словно у коня, нюхавшего воздух. Обыда вобрала в себя запахи только-только скошенной травы, первого подтаявшего снега, чёрного хлеба на приступке печи, кислого мякиша, сладкой малины, смолистой сосны, глубокого, чистого колодца…

На глаза навернулись слёзы. Глядя на мир сквозь радугу, раздвигая руками высокие, по пояс, травы, Обыда ступила на тропинку, ведущую к избам. Первая… Вторая… Третья… Пятая… Вот, наконец, та, что в глубине, чуть на отшибе. Будто невеста, нарядилась