изба к её приходу: надела гроздья рябин, крышу накрыла кружевной снежной шалью, окна расписала изморозью, и цветов видимо-невидимо во дворе, куда ни ступи. Обыда наклонилась, нашарила в траве крупную зернистую землянику, подняла к лицу. Втянула запах, глотая сладость пополам с солью слёз.

Последний раз. Напоследок всё слаще, всё чище.

Вошла в избу, и веснушчатая рыжая Сольвейг бросилась на шею, поцеловала в щёку нежно и быстро, засмеялась, защебетала, потянула к столу…

В избе этой всегда светило солнце, а луна заглядывала, только если Обыда желала. Не нужно было тут ни свеч, ни лучины, ни волшебных огней, но подсвечники всё равно светились: изумительной красоты, серебряные, тонкие, парящие над столом. И пламя на них плясало весёлое, неподвластное сквозняку, витое, золотисто-рыжее.

Песня Гамаюн донеслась из Леса. Обыда опустилась на лавку, привлекла к себе Сольвейг и заплакала, уже не скрываясь. И как сладко, как легко дышалось, и руки порхали, плетя колдовство, и казалось, всё на свете подвластно, только не нужно отсюда уходить. Никогда.

Разглаживались морщины, переставало теснить в груди. Обыда глядела на любимую ученицу, сгинувшую в Пламени; улыбаясь, слушала её говор, но ни слова не понимала, ни слова не доходило до разума, не пробивалось сквозь стучавшее в висках: в последний раз. В последний!

Поднялась затопить печь – но та и так грела, тихо и тепло, без гари, без жара, с потрескиванием дров, с запахом можжевельника. Красные брызги соскальзывали с прогорающих сучьев, со сверкающих угольков, вспрыгивали на подоконник и вырывались в небо, где светила ясная луна, сияло солнце, и цветы сирени заглядывали, смешиваясь с облаками, – душистые, крупные, не облетающие, все как один по пять лепестков.

– Спасибо, милая, что так тут всё бережёшь. Спасибо за столько радости, милая…

На столе стоял ежевичный пирог, отдыхали под полотенцем грибные перепечи, но Обыде кусок не лез в горло. Шудэ-гуртын всегда закрывала дурные мысли, запирала свои ворота перед всеми ненастьями и страхами. Но в этот раз и она казалась бессильна.

– Я ненадолго, милая, – проговорила Обыда.

Изо всех сил вслушалась она в ответ Сольвейг, но не поняла ни слова. Неужели заканчивается жизнь, и с жизнью развеивается колдовство? Счастливая деревня ведь у всех своя, и сколько таких стоит в этот же миг на этом месте? В разных временах – тысячи тысяч. Столько, сколько звёзд нет на небе. Столько, сколько людей было, и есть, и будет во всём Лесу. А сколько их будет, никто не знает. Сколько раз Шудэ-гуртын заново ворота отворит – тоже никто не ведает. И сколько счастливых часов проживут здесь люди… Много. Много.

Обыда перебрала старые картины угольком, давние подарки. Перечитала письма Звона Вечернего, стряхнув пыль с заветных строчек. Закрыла глаза, посидела, собираясь с силами. Поднялась. Поцеловала Сольвейг в лоб. И вышла из дома своей юности, из дома своего великого счастья, побежала, как девчонка, к калитке, оставляя на тропе годы.

У околицы оглянулась в последний раз. Цвели сады – пышно, с закипями[82] черёмухи, с бусинами вишен, с рыжим и лёгким солнцем, с песней Сирин, льющейся над ветвями. Словно не было серых зим, осевших снегов. Словно не было никакого зла в мире.

Да ведь и не было его тут никогда. Только золото, только счастье.

Обыда вышла за ограду. Годы упали на плечи, пригнули к земле. Застучало в висках. Обыда опёрлась на подскочивший посох и пошла не торопясь, не боясь, не таясь, к избушке на границе. Мелькнула в Хтони дорога, как не было, – вот уже и порог.

Обыда остановилась. Положила ладонь на ручку двери. И словно ледяной столб вогнали в позвоночник: застыла, пригвождённая к деревянным ступеням страшным воспоминанием.

Так долго его отодвигала. Так старалась забыть.

Пришло. Настигло.

Вспомнила, как наставница не раз говорила: сядь, Обыда. Сядь, Обыдушка, и подумай об этом. Подойди к краю. Загляни. Загляни в глаза, что глядят оттуда. Это твоя смерть, Обыда, это твой конец. Нужно его увидеть, нужно впустить, принять. Только тогда перестанешь бояться. Только тогда сможешь идти бестрепетно и хранить Лес, думая о нём, не о себе. Сядь, Обыдушка. Закрой глаза. И загляни в пропасть.

Всё Обыда делала, что велела Остромира. Всему училась – и выучилась. Кроме этого. В этом в единственном ослушалась. Это единственное из всего, что сама знала, не передала Ярине, не сказала, ни словом не обмолвилась. А теперь…

– Поздно теперь? – прошептала девчонка-Обыда, дрожа на ночном ветру.

– Пока жива – ничего не поздно. Но пока не примешь свой страх, пока не перестанешь бояться, и не почувствуешь по-настоящему жизнь. Только самые трудные, самые страшные мысли крепость дают, восторг, ярость, самую большую силу.

Вот, видимо, и пришло время.

Ветер стих. Сосны замерли.

Обыда закрыла глаза и увидела, как лежит на дне узкой лодки – точно такой, в какой уплывала когда-то Остромира. Тишина и тьма. Волны мягко плескали о берег, холодало, но касался щёк тёплый мелкий дождь. Солнце серебрилось, рыбкой уходя в воду, и тянуло в сон, в тот, куда ускользаешь без боли, без памяти. Только страх держал чёрными ножницами, никак не давал перерезать нитку, давил на грудь, сжимал горло. Чёрные лезвия, начищенные, не отражавшие солнца. Чёрная нить – вьётся, вяжет руки.

Чёрная дверь. Кто её для яги откроет?

Обыда распахнула глаза. Чёрная дверь темнела впереди, светилась по кромке белой плесенью. Обыда толкнула её, вошла в избу.

Тишина. Изморозь по углам. И ни следа Ярины.

Обыда замерла, чувствуя, как ледяные жилки тянутся вдоль спины, как схватывает тёмным маревом взгляд.

– Ярина! Яринка!

Можно было заглянуть за печь, под стол, под кровать, можно было в подпол спуститься или в бане посмотреть – вдруг там спряталась? Но Обыда наперёд знала, чуяла, что не сыщет там ученицы.

Не сама ушла. Увели. Обманули, увели, след закрыли…

Свело плечи, едкий страх задымился в воздухе. И показалось, что ничего больше не будет, что всё, что до́лжно, не сделала, что затянет сейчас обратно чёрная дверь, и Лес останется без хозяйки, без проводницы, без стражницы. Но страх этот был уже чуянный, уже пережитый, когда бросала её наставница в пропасть в бору, когда в лохань окунала со звёздной водой.

Хуже, больнее другое было: алая точка, забившаяся внутри, схватившая горло. Неужто… неужто и с этой ученицей самое страшное случилось? Худо, больно, горько, непоправимо… Но, значит, не кончен ещё её, Обыдин, век?..

– Ярина! Яриночка! – жалобно крикнула Обыда. Вцепилась в стену, подволакивая вывернутые босые ступни, побрела к порогу. Собрала все силы,