– Папа, папа! Неужели ты с ним… Брось ты его, папа! – крикнулвдруг мальчик, привстав на своей постельке и горящим взглядом смотря на отца.

– Да полноте вы, наконец, паясничать, ваши выверты глупыепоказывать, которые ни к чему никогда не ведут!.. – совсем уже озлившись,крикнула все из того угла Варвара Николаевна, даже ногой топнула.

– Совершенно справедливо на этот раз изволите из себявыходить, Варвара Николавна, и я вас стремительно удовлетворю. Шапочку вашунаденьте, Алексей Федорович, а я вот картуз возьму – и пойдемте-с. Надобно вамодно серьезное словечко сказать, только вне этих стен. Эта вот сидящая девица –это дочка моя-с, Нина Николаевна-с, забыл я вам ее представить – ангел Божий воплоти… к смертным слетевший… если можете только это понять…

– Весь ведь так и сотрясается, словно судорогой его сводит,– продолжала в негодовании Варвара Николаевна.

– А эта, вот что теперь на меня ножкой топает и паяцем менядавеча обличила, – это тоже ангел Божий во плоти-с и справедливо меняобозвала-с. Пойдемте же, Алексей Федорович, покончить надо-с…

И, схватив Алешу за руку, он вывел его из комнаты прямо наулицу.

– Воздух чистый-с, а в хоромах-то у меня и впрямь несвежо,во всех даже смыслах. Пройдемте, сударь, шажком. Очень бы хотелось мне васзаинтересовать-с.

– Я и сам к вам имею одно чрезвычайное дело… – заметилАлеша, – и только не знаю, как мне начать.

– Как не узнать, что у вас до меня дело-с? Без дела-то вы быникогда ко мне и не заглянули. Али в самом деле только жаловаться на мальчикаприходили-с? Так ведь это невероятно-с. А кстати о мальчике-с: я вам там всегоизъяснить не мог-с, а здесь теперь сцену эту вам опишу-с. Видите ли, мочалка-тобыла гуще-с, еще всего неделю назад, – я про бороденку мою говорю-с; это ведьбороденку мою мочалкой прозвали, школьники главное-с. Ну-с вот-с, тянет менятогда ваш братец Дмитрий Федорович за мою бороденку, вытянул из трактира наплощадь, а как раз школьники из школы выходят, а с ними и Илюша. Как увидал онменя в таком виде-с, бросился ко мне: «Папа, кричит, папа!» Хватается за меня, обнимаетменя, хочет меня вырвать, кричит моему обидчику: «Пустите, пустите, это папамой, папа, простите его» – так ведь и кричит: «Простите»; ручонками-то тоже егосхватил, да руку-то ему, эту самую-то руку его, и целует-с… Помню я в туминуту, какое у него было личико-с, не забыл-с и не забуду-с!..

– Клянусь, – воскликнул Алеша, – брат вам самым искреннимобразом, самым полным, выразит раскаяние, хотя бы даже на коленях на той самойплощади… Я заставлю его, иначе он мне не брат!

– Ага, так это еще в прожекте находится. Не прямо от него, аот благородства лишь вашего сердца исходит пылкого-с. Так бы и сказали-с. Нет,уж в таком случае позвольте мне и о высочайшем рыцарском и офицерскомблагородстве вашего братца досказать, ибо он его тогда выразил-с. Кончил он этоменя за мочалку тащить, пустил на волю-с: «Ты, говорит, офицер, и я офицер,если можешь найти секунданта, порядочного человека, то присылай – дамудовлетворение, хотя бы ты и мерзавец!» Вот что сказал-с. Воистину рыцарскийдух! Удалились мы тогда с Илюшей, а родословная фамильная картина навеки уИлюши в памяти душевной отпечатлелась. Нет уж, где нам дворянами оставаться-с.Да и посудите сами-с, изволили сами быть сейчас у меня в хоромах – чтовидели-с? Три дамы сидят-с, одна без ног слабоумная, другая без ног горбатая, атретья с ногами, да слишком уж умная, курсистка-с, в Петербург снова рвется,там на берегах Невы права женщины русской отыскивать. Про Илюшу не говорю-с,всего девять лет-с, один как перст, ибо умри я – и что со всеми этими недрамистанется, я только про это одно вас спрошу-с? А если так, то вызови я его надуэль, а ну как он меня тотчас же и убьет, ну что же тогда? С ними-то тогда совсеми что станется-с? Еще хуже того, если он не убьет, а лишь только меняискалечит: работать нельзя, а рот-то все-таки остается, кто ж его накормиттогда, мой рот, и кто ж их-то всех тогда накормит-с? Аль Илюшу вместо школымилостыню просить высылать ежедневно? Так вот что оно для меня значит-с надуэль-то его вызвать-с, глупое это слово-с, и больше ничего-с.

– Он будет у вас просить прощения, он посреди площади вам вноги поклонится, – вскричал опять Алеша с загоревшимся взором.

– Хотел я его в суд позвать, – продолжал штабс-капитан, – норазверните наш кодекс, много ль мне придется удовлетворения за личную обиду моюс обидчика получить-с? А тут вдруг Аграфена Александровна призывает меня икричит: «Думать не смей! Если в суд его позовешь, так подведу так, что всемусвету публично обнаружится, что бил он тебя за твое же мошенничество, тогдасамого тебя под суд упекут». А Господь один видит, от кого мошенничество-то этовышло-с и по чьему приказу я как мелкая сошка тут действовал-с, – не по ее лисамой распоряжению да Федора Павловича? «А к тому же, прибавляет, навеки тебяпрогоню, и ничего ты у меня впредь не заработаешь. Купцу моему тоже скажу (онаего так и называет, старика-то: купец мой), так и тот тебя сгонит». Вот идумаю, если уж и купец меня сгонит, то что тогда, у кого заработаю? Ведь онитолько двое мне и остались, так как батюшка ваш Федор Павлович не только мнедоверять перестал, по одной посторонней причине-с, но еще сам, заручившисьмоими расписками, в суд меня тащить хочет. Вследствие всего сего я и притих-с,и вы недра видели-с. А теперь позвольте спросить: больно он вам пальчик давечаукусил, Илюша-то? В хоромах-то я при нем войти в сию подробность не решился.

– Да, очень больно, и он очень был раздражен. Он мне, какКарамазову, за вас отомстил, мне это ясно теперь. Но если бы вы видели, как онс товарищами-школьниками камнями перекидывался? Это очень опасно, они могут егоубить, они дети, глупы, камень летит и может голову проломить.

– Да уж и попало-с, не в голову, так в грудь-с, повышесердца-с, сегодня удар камнем, синяк-с, пришел, плачет, охает, а вот и заболел.

– И знаете, ведь он там сам первый и нападает на всех, онозлился за вас, они говорят, что он одному мальчику, Красоткину, давеча в бокперочинным ножиком пырнул…

– Слышал и про это, опасно-с: Красоткин это чиновникздешний, еще, может быть, хлопоты выйдут-с…

– Я бы вам советовал, – с жаром продолжал Алеша, – некотороевремя не посылать его вовсе в школу, пока он уймется… и гнев этот в немпройдет…

– Гнев-с! – подхватил штабс-капитан, – именно гнев-с. Вмаленьком существе, а великий гнев-с. Вы этого всего не знаете-с. Позвольте мнепояснить эту повесть особенно. Дело в том, что после того события все школьникив школе стали его мочалкой дразнить. Дети в школах народ безжалостный: порозньангелы Божии, а вместе, особенно в школах, весьма часто безжалостны. Начали ониего дразнить, воспрянул в Илюше благородный дух. Обыкновенный мальчик, слабыйсын, – тот бы смирился, отца своего застыдился, а этот один против всех воссталза отца. За отца и за истину-с, за правду-с. Ибо что он тогда вынес, как вашемубратцу руки целовал и кричал ему: «Простите папочку, простите папочку», – тоэто только Бог один знает да я-с. И вот так-то детки наши – то есть не ваши, а наши-с,детки презренных, но благородных нищих-с, – правду на земле еще в девять лет отроду узнают-с. Богатым где: те всю жизнь такой глубины не исследуют, а мойИлюшка в ту самую минуту на площади-то-с, как руки-то его целовал, в ту самуюминуту всю истину произошел-с. Вошла в него эта истина-с и пришибла егонавеки-с, – горячо и опять как бы в исступлении произнес штабс-капитан и приэтом ударил правым своим кулаком в левую ладонь, как бы желая наяву выразить,как пришибла его Илюшу «истина». – В тот самый день он у меня в лихорадкебыл-с, всю ночь бредил. Весь тот день мало со мной говорил, совсем молчал даже,только заметил я: глядит, глядит на меня из угла, а все больше к окну припадаети делает вид, будто бы уроки учит, а я вижу, что не уроки у него на уме. Надругой день я выпил-с и многого не помню-с, грешный человек, с горя-с. Маменькатоже тут плакать начала-с – маменьку-то я очень люблю-с – ну с горя и клюкнулна последние-с. Вы, сударь, не презирайте меня: в России пьяные люди у нассамые добрые. Самые добрые люди у нас и самые пьяные. Лежу это я и Илюшу в тотдень не очень запомнил, а в тот-то именно день мальчишки и подняли его на смехв школе с утра-с: «Мочалка, – кричат ему, – отца твоего за мочалку из трактиратащили, а ты подле бежал и прощения просил». На третий это день пришел он опятьиз школы, смотрю – лица на нем нет, побледнел. Что ты, говорю? Молчит. Ну вхоромах-то нечего было разговаривать, а то сейчас маменька и девицы участиепримут, – девицы-то к тому же все уже узнали, даже еще в первый день.Варвара-то Николавна уже стала ворчать: «Шуты, паяцы, разве может у вас чторазумное быть?» – «Так точно, говорю, Варвара Николавна, разве может у нас чторазумное быть?» Тем на тот раз и отделался. Вот-с к вечеру я и вывел мальчикапогулять. А мы с ним, надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь того гулятьвыходили, ровно по тому самому пути, по которому с вами теперь идем, от самойнашей калитки до вон того камня большущего, который вон там на дороге сиротойлежит у плетня и где выгон городской начинается: место пустынное ипрекрасное-с. Идем мы с Илюшей, ручка его в моей руке, по обыкновению;махонькая у него ручка, пальчики тоненькие, холодненькие, – грудкой ведь он уменя страдает. «Папа, говорит, папа!» – «Что?» – говорю ему; глазенки, вижу, унего сверкают. «Папа, как он тебя тогда, папа!» – «Что делать, Илюша», –говорю. «Не мирись с ним, папа, не мирись. Школьники говорят, что он тебедесять рублей за это дал». – «Нет, говорю, Илюша, я денег от него не возьмутеперь ни за что». Так он и затрясся весь, схватил мою руку в свои обе ручки,опять целует. «Папа, говорит, папа, вызови его на дуэль, в школе дразнят, чтоты трус и не вызовешь его на дуэль, а десять рублей у него возьмешь». – «Надуэль, Илюша, мне нельзя его вызвать», – отвечаю я и излагаю ему вкратце всето, что и вам на сей счет сейчас изложил. Выслушал он. «Папа, говорит, папа,все-таки не мирись: я вырасту, я вызову его сам и убью его!» Глазенки-тосверкают и горят. Ну при всем том ведь я и отец, надобно ж было ему словоправды сказать. «Грешно, – говорю я ему, – убивать, хотя бы и на поединке». –«Папа, говорит, папа, я его повалю, как большой буду, я ему саблю выбью своейсаблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей и скажу ему: могбы сейчас убить, но прощаю тебя, вот тебе!» Видите, видите, сударь, какойпроцессик в головке-то его произошел в эти два дня, это он день и ночь об этомименно мщении с саблей думал и ночью, должно быть, об этом бредил-с. Толькостал он из школы приходить больно битый, это третьего дня я все узнал, и выправы-с; больше уж в школу эту я его не пошлю-с. Узнаю я, что он против всегокласса один идет и всех сам вызывает, сам озлился, сердце в нем зажглось, –испугался я тогда за него. Опять ходим, гуляем. «Папа, спрашивает, папа, ведьбогатые всех сильнее на свете?» – «Да, говорю, Илюша, нет на свете сильнеебогатого». – «Папа, говорит, я разбогатею, я в офицеры пойду и всех разобью,меня царь наградит, я приеду, и тогда никто не посмеет…» Потом помолчал да иговорит – губенки-то у него всё по-прежнему вздрагивают: «Папа, говорит, какойэто нехороший город наш, папа!» – «Да, говорю, Илюшечка, не очень-таки хорошнаш город». – «Папа, переедем в другой город, в хороший, говорит, город, гдепро нас и не знают». – «Переедем, говорю, переедем, Илюша, – вот только денегскоплю». Обрадовался я случаю отвлечь его от мыслей темных, и стали мы мечтатьс ним, как мы в другой город переедем, лошадку свою купим да тележку. Маменькуда сестриц усадим, закроем их, а сами сбоку пойдем, изредка тебя подсажу, а ятут подле пойду, потому лошадку свою поберечь надо, не всем же садиться, так иотправимся. Восхитился он этим, а главное, что своя лошадка будет и сам на нейпоедет. А уж известно, что русский мальчик так и родится вместе с лошадкой.Болтали мы долго, слава Богу, думаю, развлек я его, утешил. Это третьего днявечером было, а вчера вечером уже другое оказалось. Опять он утром в эту школупошел, мрачный вернулся, очень уж мрачен. Вечером взял я его за ручку, вывелгулять, молчит, не говорит. Ветерок тогда начался, солнце затмилось, осеньюповеяло, да и смеркалось уж, – идем, обоим нам грустно. «Ну, мальчик, как жемы, говорю, с тобой в дорогу-то соберемся?» – думаю на вчерашний-то разговорнавести. Молчит. Только пальчики его, слышу, в моей руке вздрогнули. «Э, думаю,плохо, новое есть». Дошли мы, вот как теперь, до этого самого камня, сел я накамень этот, а на небесах всё змеи запущены, гудят и трещат, змеев тридцатьвидно. Ведь ныне змеиный сезон-с. «Вот, говорю, Илюша, пора бы и нам змеекпрошлогодний запустить. Починю-ка я его, где он у тебя там спрятан?» Молчит моймальчик, глядит в сторону, стоит ко мне боком. А тут ветер вдруг загудел,понесло песком… Бросился он вдруг ко мне весь, обнял мне обеими ручонками шею,стиснул меня. Знаете, детки коли молчаливые да гордые, да слезы долгоперемогают в себе, да как вдруг прорвутся, если горе большое придет, так ведьне то что слезы потекут-с, а брызнут, словно ручьи-с. Теплыми-то брызгами этимитак вдруг и обмочил он мне все лицо. Зарыдал как в судороге, затрясся,прижимает меня к себе, я сижу на камне. «Папочка, вскрикивает, папочка, милыйпапочка, как он тебя унизил!» Зарыдал тут и я-с, сидим и сотрясаемся обнявшись.«Папочка, говорит, папочка!» – «Илюша, – говорю ему, – Илюшечка!» Никто-то настогда не видел-с, Бог один видел, авось мне в формуляр занесет-с. Поблагодаритевашего братца, Алексей Федорович. Нет-с, я моего мальчика для вашегоудовлетворения не высеку-с!