– Так вы не отдали денег, так вы так и дали ему убежать!Боже мой, да вы хоть бы побежали за ним сами и догнали его…

– Нет, Lise, этак лучше, что я не побежал, – сказал Алеша,встал со стула и озабоченно прошелся по комнате.

– Как лучше, чем лучше? Теперь они без хлеба и погибнут!

– Не погибнут, потому что эти двести рублей их все-таки неминуют. Он все равно возьмет их завтра. Завтра-то уж наверно возьмет, –проговорил Алеша, шагая в раздумье. – Видите ли, Lise, – продолжал он, вдругостановясь пред ней, – я сам тут сделал одну ошибку, но и ошибка-то вышла клучшему.

– Какая ошибка и почему к лучшему?

– А вот почему, это человек трусливый и слабый характером.Он такой измученный и очень добрый. Я вот теперь все думаю: чем это он таквдруг обиделся и деньги растоптал, потому что, уверяю вас, он до самогопоследнего мгновения не знал, что растопчет их. И вот мне кажется, что онмногим тут обиделся… да и не могло быть иначе в его положении… Во-первых, он ужтем обиделся, что слишком при мне деньгам обрадовался и предо мною этого не скрыл.Если б обрадовался, да не очень, не показал этого, фасоны бы стал делать, какдругие, принимая деньги, кривляться, ну тогда бы еще мог снести и принять, а тоон уж слишком правдиво обрадовался, а это-то и обидно. Ах, Lise, он правдивый идобрый человек, вот в этом-то и вся беда в этих случаях! У него все время, покаон тогда говорил, голос был такой слабый, ослабленный, и говорил он такскоро-скоро, все как-то хихикал таким смешком, или уже плакал… право, онплакал, до того он был в восхищении… и про дочерей своих говорил… и про место,что ему в другом городе дадут… И чуть только излил душу, вот вдруг ему и стыдностало за то, что он так всю душу мне показал. Вот он меня сейчас ивозненавидел. А он из ужасно стыдливых бедных. Главное же, обиделся тем, чтослишком скоро меня за своего друга принял и скоро мне сдался; то бросался наменя, пугал, а тут вдруг, только что увидел деньги, и стал меня обнимать.Потому что он меня обнимал, все руками трогал. Это именно вот в таком виде ондолжен был все это унижение почувствовать, а тут как раз я эту ошибку сделал,очень важную: я вдруг и скажи ему, что если денег у него недостанет на переездв другой город, то ему еще дадут, и даже я сам ему дам из моих денег сколькоугодно. Вот это вдруг его и поразило: зачем, дескать, и я выскочил емупомогать? Знаете, Lise, это ужасно как тяжело для обиженного человека, когдавсе на него станут смотреть его благодетелями… я это слышал, мне это старецговорил. Я не знаю, как это выразить, но я это часто и сам видел. Да я ведь и самточно так же чувствую. А главное то, что хоть он и не знал до самого последнегомгновения, что растопчет кредитки, но все-таки это предчувствовал, это ужнепременно. Потому-то и восторг у него был такой сильный, что онпредчувствовал… И вот хоть все это так скверно, но все-таки к лучшему. Я такдаже думаю, что к самому лучшему, лучше и быть не могло…

– Почему, почему лучше и быть не могло? – воскликнула Lise,с большим удивлением смотря на Алешу.

– Потому, Lise, что если б он не растоптал, а взял эти деньги,то, придя домой, чрез час какой-нибудь и заплакал бы о своем унижении, вот чтовышло бы непременно. Заплакал бы и, пожалуй, завтра пришел бы ко мне чем свет ибросил бы, может быть, мне кредитки и растоптал бы как давеча. А теперь он ушелужасно гордый и с торжеством, хоть и знает, что «погубил себя». А стало быть,теперь уж ничего нет легче, как заставить его принять эти же двести рублей недалее как завтра, потому что он уж свою честь доказал, деньги швырнул,растоптал… Не мог же он знать, когда топтал, что я завтра их ему опять принесу.А между тем деньги-то эти ему ужасно как ведь нужны. Хоть он теперь и горд, авсе-таки ведь даже сегодня будет думать о том, какой помощи он лишился. Ночьюбудет еще сильнее думать, во сне будет видеть, а к завтрашнему утру, пожалуй,готов будет ко мне бежать и прощенья просить. А я-то вот тут и явлюсь: «Вот,дескать, вы гордый человек, вы доказали, ну теперь возьмите, простите нас». Воттут-то он и возьмет!

Алеша с каким-то упоением произнес: «Вот тут-то он и возьмет!»Lise захлопала в ладошки.

– Ах, это правда, ах, я это ужасно вдруг поняла! Ах, Алеша,как вы все это знаете? Такой молодой и уж знает, что в душе… Я бы никогда этогоне выдумала…

– Его, главное, надо теперь убедить в том, что он со всеминами на равной ноге, несмотря на то, что он у нас деньги берет, – продолжал всвоем упоении Алеша, – и не только на равной, но даже на высшей ноге…

– «На высшей ноге» – прелестно, Алексей Федорович, ноговорите, говорите!

– То есть я не так выразился… про высшую ногу… но этоничего, потому что…

– Ах, ничего, ничего, конечно ничего! Простите, Алеша,милый… Знаете, я вас до сих пор почти не уважала… то есть уважала, да на равнойноге, а теперь буду на высшей уважать… Милый, не сердитесь, что я «острю», –подхватила она тотчас же с сильным чувством. – Я смешная и маленькая, но вы,вы… Слушайте, Алексей Федорович, нет ли тут во всем этом рассуждении нашем, тоесть вашем… нет, уж лучше нашем… нет ли тут презрения к нему, к этомунесчастному… в том, что мы так его душу теперь разбираем, свысока точно, а? Втом, что так наверно решили теперь, что он деньги примет, а?

– Нет, Lise, нет презрения, – твердо ответил Алеша, какбудто уже приготовленный к этому вопросу, – я уж об этом сам думал, идя сюда.Рассудите, какое уж тут презрение, когда мы сами такие же, как он, когда всетакие же, как он. Потому что ведь и мы такие же, не лучше. А если б и лучшебыли, то были бы все-таки такие же на его месте… Я не знаю, как вы, Lise, но ясчитаю про себя, что у меня во многом мелкая душа. А у него и не мелкая,напротив, очень деликатная… Нет, Lise, нет тут никакого презрения к нему!Знаете, Lise, мой старец сказал один раз: за людьми сплошь надо как за детьмиходить, а за иными как за больными в больницах…

– Ах, Алексей Федорович, ах, голубчик, давайте за людьми какза больными ходить!

– Давайте, Lise, я готов, только я сам не совсем готов; яиной раз очень нетерпелив, а в другой раз и глазу у меня нет. Вот у вас другоедело.

– Ах, не верю! Алексей Федорович, как я счастлива!

– Как хорошо, что вы это говорите, Lise.

– Алексей Федорович, вы удивительно хороши, но вы иногда какбудто педант… а между тем, смотришь, вовсе не педант. Подите посмотрите удверей, отворите их тихонько и посмотрите, не подслушивает ли маменька, – прошепталавдруг Lise каким-то нервным, торопливым шепотом.

Алеша пошел, приотворил двери и доложил, что никто неподслушивает.

– Подойдите сюда, Алексей Федорович, – продолжала Lise,краснея все более и более, – дайте вашу руку, вот так. Слушайте, я вам должнабольшое признание сделать: вчерашнее письмо я вам не в шутку написала, асерьезно…

И она закрыла рукой свои глаза. Видно было, что ей оченьстыдно сделать это признание. Вдруг она схватила его руку и стремительнопоцеловала ее три раза.