торговцев и продавцов или применением против них репрессий, однако после издания постановлений 1932 года в течение нескольких лет свидетельств присутствия на этих рынках «социалистической» торговли наблюдалось мало. Напротив, предлагая законный канал получения прибыли, уличные базары подпитывали среди советских крестьян и горожан особый вид «капиталистического» духа. Как будет видно из шестой главы, эти базары демонстрировали границы сталинской командной экономики как в кризисном режиме, так и в режиме нормализации.

Заключение

После 1927 года наступил глубокий экономический кризис, в некоторых отношениях напоминающий ситуацию времен Гражданской войны. Наученные опытом революции, чиновники-коммунисты в качестве ответных мер на трудности конца 1920-х годов ужесточали контроль над распределением и снабжением. Частных торговцев арестовывали на законных основаниях и без, потребительские кооперативы заставили придерживаться продуктивистской, а не ориентированной на членов кооператива системы льгот, крестьян принудительно отрезали от рынка, а цены устанавливались сверху. Рационирование продовольственных и потребительских товаров, принятое в каждом городском поселении по модели военного коммунизма, в конце концов было интегрировано в общенациональный план распределения. По мнению Е. Осокиной, структура этой системы как бы показывала: во имя рационализации «маловажным» гражданам отказывалось в доступе к дешевой еде [Осокина 1993; Осокина 1998]. Соответствующие политические меры, прежде всего повышение цен в сельской местности и перенаправление картофеля и зерна на производство водки, также показывают экономические приоритеты Советского Союза с 1928 по 1933 год в неприглядном свете.

Тем не менее систему рационирования и сопутствующие ей обстоятельства не следует воспринимать как прямое отражение «сталинской идеологии». Рационирование было продуктом чрезвычайных обстоятельств и не являлось конструктивным вкладом лично Сталина. Хотя несколько современников усмотрели в реконструкции распределения возвращение к ценностным ориентирам 1917 года, Сталину и его ближайшим советникам по хозяйственным вопросам были не по нраву бюрократизм, неповоротливость и неэффективность, свойственные системе рационирования. Когда у них появилась возможность разъяснить, чего они хотят, они безоговорочно сделали выбор в пользу нерационированной торговли. Свидетельством сильного неприятия этой системы высшим руководством служит комментарий А. А. Жданова, который он сделал в ноябре 1934 года на заседании комиссии Политбюро: «Мы за изменение системы распределения продуктов, но именно для того, чтобы ликвидировать имеющиеся в этой области пережитки военного периода» [Хлевнюк и др. 1995:55]. Советские руководители, конечно, во многом самостоятельно создали атмосферу войны посредством радикальной реконструкции сельского хозяйства, промышленности и торговли[334]. В отличие от рационирования, устранение частных торговцев, ускорение промышленного развития и принудительное создание колхозов были в первую очередь не реакцией на чрезвычайную обстановку, а ключевыми составляющими долгосрочной повестки Коммунистической партии. Для достижения желаемых целей с 1928 по 1939 год Сталин действовал резко и был готов допустить довольно серьезные на тот момент потрясения. В принятом решении и постепенно предпринимаемых на всех уровнях соответствующих действиях процесс реконструкции отражал социалистическую экономическую и политическую культуру в том виде, в котором она сформировалась во время Гражданской войны.

Что спровоцировало процесс реконструкции системы распределения? Как и в 1917–1918 годах, катализатором послужила паника из-за продовольственного снабжения в столице, однако в оба периода дефициту еды предшествовали дефициты основных промтоваров. Во время Первой мировой войны дефицит сперва затронул такие товары, как хлопчатобумажная ткань, шерсть и кожа – их же вновь стало постоянно не хватать в период НЭПа. Советских экономистов и политиков озадачивало то, что случаи дефицита потребительских товаров, прослеживаемые со времен НЭПа, стали хроническими именно с ускорением экономического роста и повышением уровня жизни. Далее мы еще не раз увидим эту закономерность. В целом политическое окружение Сталина с оптимизмом смотрело на эти случаи дефицита, видя в них свидетельство «роста материального благосостояния населения»[335]. Тем не менее руководство страны сделало выбор в пользу экономического регулирования с секретными операциями для «восстановления здоровья экономики» – или, более конкретно, стремилось ограничить крестьянам доступ к наиболее дефицитным товарам. Когда дефициты начали сказываться на продовольственном снабжении, советские лидеры настроились на более радикальные действия как в экономике, так в политике принуждения.

Реконструкция торговли подчеркнула центральное место Москвы в формировании государственной политики – это еще одна закономерность, которую мы уже наблюдали ранее и с которой столкнемся еще. Во время Гражданской войны национализированные ресурсы в несоразмерно больших количествах отправляли в Москву, и то же самое продолжало происходить и после 1921 года. Это было не только результатом действия рыночных сил (крупные города во всем мире традиционно притягивают к себе и покупателей, и товары), но также и результатом заботы, с которой политики относились к столичным потребителям. Кремлевские чиновники, редко посещавшие губернии в период НЭПа[336], завели привычку основывать свои оценки экономической ситуации на том, что они наблюдали в непосредственной близости от себя. В 1927–1928 годах их представление о кризисах обусловливалось главным образом не массовым голодом на юге Украины, а наблюдаемым в Москве дефицитом высокосортного мяса, сахара и муки, который в значительной мере можно было объяснить искусственно заниженными ценами на эти товары. Реконструкция обеспечила центральной администрации более широкий контроль над всеми крупными категориями товаров и, таким образом, позволила ей увеличить долю национального продукта, приходящуюся на столицу. К 1933 году на Москву приходилось примерно 2 % населения СССР, но в ней продавалось от 6 до 12 % национализированных запасов всех крупных категорий промтоваров, а также 25 % национализированных мясных и рыбных запасов. Фактически единственным предметом потребления, процент продаж которого в Москве значительно не превышал процент столичного населения, был традиционный крестьянский аксессуар – шерстяной платок[337].

Как будет видно из шестой главы, одним из непредвиденных последствий приоритизации столицы стало то, что московские магазины еще долгое время после НЭПа продолжали служить источником товаров для региональной частной торговли.

Что касается итогов периода реконструкции, то одной из значимых перемен, описываемых в этой главе, была «деградация торговли». Как и в период Гражданской войны, война коммунистов с рынком привела к вытеснению торговли из лавок и перемещению ее на базары. Принудительная ликвидация частных лавок нанесла торговой инфраструктуре огромный ущерб: к концу 1930 года количество действующих розничных торговых точек сократилось с 555 тысяч в 1926 году до всего лишь 196 тысяч. Плотность торговой сети на душу населения в 1931 году составляла менее одной пятой среднего показателя дореволюционного периода, и на каждые десять тысяч жителей приходилось всего 12,5 магазинов, лавок и ларьков [Советская торговля. Статистический сборник 1956: 14–15, 137]. Несмотря на выход кооперативов в деревню после проведенного в 1923 году исследования сельской торговли, лавки по-прежнему были плотно сосредоточены в европейской части России и в городах.

В связи с недостаточной плотностью торговой сети и нехваткой снабжения,