К несчастью, король под предлогом отослать в казну подарки, которые Свидригайлло дал ему ещё при жизни Витовта, выслал с ними раньше Янка из Олесницы, через которого устно просил епископа помочь.

Никаких писем ему не дали, но он в них не нуждался, потому что своими глазами видел, что там делалось, и страдал вместе с королём.

Князь подозревал, что Ян из Олесницы мог отвезти на Подолье приказы, и его ярость доходила до безумия.

Он метался, словно гоняя по комнате невидимого врага, то подходил к королю и срывал на нём свою злобу.

– Прикажешь отдать мне замки, или твою голову с плеч сниму! – кричал он над ухом старца. – Ты и те псы твои, что тебе служат, всё это наварили! Повешу ляхов, тебя в колодках голодом уморю. Ты сдохнешь в моих руках.

Король то и дело тщетно пытался его успокоить.

– Дай мне возможность отправить кого-нибудь в Подолье? У меня никого нет! Я один.

– Всё-таки с тобой печать, потому что я видел, когда слуга для епископа Мацея в Троках ею привилей запечатывал; ты не можешь мне лгать; давай письмо под печатью, или умрёшь!

Ягайлло был готов на всё.

Ещё раз пригрозив, Свидригайлло, ругаясь, выбежал.

Едва за ним закрылась дверь, когда вошёл Андрей из Тенчина, а за ним Дрзевицкий, весь дрожа.

Король с мольбой вытянул к нему руки. Подканцлер, хотя трясся, не от страха, а от гнева. Сама та мысль, что он будет вынужден запечатать письмо, которое могло привести королевство к потери всех земель, приводила его в отчаяние. – Спаси меня! – воскликнул Ягайлло. – Это человек вспыльчивый; как говорит, так готов сделать. И я погибну и вы; нет уверенности, что будем жить. С Божьей помощью мы отберём Подолье, а жизнь никто не вернёт. Спаси меня! – Милостивый король, – резко прервал Дрзевицкий, – я чувствовал бы себя виновником в предательстве и грешником на совести, если бы использовал печать для такого письма. Не могу! Не годится! Скорей брошу печать в колодец и утоплю.

Король вскочил со скамьи.

– Побойся Бога! – воскликнул он. – Это словно вместе и меня бы ты бросил в колодец! Он завтра наденет на меня кандалы и бросит в темницу. Его палачи меня в ней задушат.

Вероятно, участь Кейстута пришла ему на ум, он вздрогнул.

– Он не посмеет вас тронуть, – прервал Андрей из Тенчина. – Всё-таки за нами целая Корона стоит. Не отважится.

– Он! Разве ты его знаешь? – воскликнул Ягайлло. – Я его помню ребёнком, и знаю, что, разозлившись, он не обращает ни на что внимания. Свою жизнь готов отдать и у другого её забрать… хотя бы не знаю, кем он был. Нужно дать ему письмо, ради Бога, чтобы спастись. Письмо…

Древицкий припал к королевским ногам.

– Нельзя, милостивый пане! Сошлитесь на меня, что я потерял печать, что я виноват. Пусть меня пытают, пусть отрубят мне голову. Жизнь отдам, а родину не предам…

Ягайлло прервал его стоном.

– Твоей жизнью он сыт не будет, – крикнул он, – мою возьмёт. Нужно отправить письма в Подолье, кто бы их не написал, запечатаю головкой от меча… нужно отдать ему замки или голову!!

На эту королевскую мольбу уже никто отвечать не смел, посмотрели друг на друга. Пришлось послушаться.

– Напиши мне немедленно письмо, – воскликнул король, – я приказываю. Я буду виноват, не ты… Моя воля… Заклика поедет с письмом, лучше сегодня, чем завтра. Пусть сейчас же готовится в путь. Михно Бучацкий, наверное, в Каменце сидит; кто другой на это отважится, как не он? Пусть сдадут замки тому, кого назначит Свидригайлло.

Тенчинский хотел выссказаться, Ягайлло взмахнул руками, веля ему молчать.

– Пиши письмо, мне жизнь мила!

После этого все, кто был при короле, подавленные и униженные, вбежали в комнату подканцлера.

Древицкий ломал руки. Андрей Тенчинский, человек с рыцарским сердцем, единственный не утратил мужества. Возмущался, но надежды не потерял.

– С каждым днём вокруг нас хуже, – сказал он, – мы терпели и молчали, король в неволе, мы пленники, в конце концов нужно думать о себе. Покамест солнце выйдет из-за Польши, роса тут глаза выест.

– Но как быть, если из Польши нам не вышлют подмогу? Что мы будем делать с пьяницей и безумцем? – вздохнул Древицкий. – Мы бессильны. Пожалуй, только Бог…

– Несомненно, Бог, Бог поможет, – вставил Тенчинский, – но мы также должны о себе думать, потому что, пока придёт подмога, от нас тут только кости останутся.

Он оглядел комнату. Было их в помещении урядников, каморников и разной королевской службы с десяток, все люди испытанные и верные.

Он положил палец на уста и, позвав их собраться вокруг него, начал шептать:

– Храбрости у нас предостаточно, тут единственное спасение в мужестве. Скажу вкратце: от этого безумного человека надобно избавиться. Хоть на его стороне много людей, это больше от страха, чем по любви, больше из-за денег, чем ради него. Если его задушим, никто по нему плакать не будет. Нападёт он ещё раз на короля так, как сегодня, что тут долго думать, одни с тыла закроют дорогу, другие набросятся на него с подушками и, прежде чем он крикнет, мы прикончим его. Иного спасения нет! Нет! – лихорадочно повторял Тенчинский.

Монжик и другие слушали, совсем не показывая ни удивления, ни возмущения. Напротив, казалось, все видят необходимость, и никто не отказывался.

– Ну, а потом? – сказал Монжик.

– Прежде, чем поймут, что случилось, нужно захватить замок, литвинов из него выбросить прочь, запереться, укрепиться и защищаться, пока не придут наши. Когда Свидригайллы не станет, бояре иначе запоют.

Снова все молчали, не противореча, внимательно слушали, только оглядывались, не шпионит ли за ними чужак. – Того, что я думаю, они вовсе не ожидают, – говорил он дальше, – видя короля испуганным и готовым на всё, нас тоже считают трусами. Поэтому никаких трудностей, дай-то Бог, я тут не предвижу, только нужно напасть на них смело и врасплох. Он всегда один входит в комнату, почти безоружный, нас десять, ну, пятнадцать, устроим засаду; а я, как первый, сдавлю ему горло, чтобы даже пара из его рта не вышло. Доспехов он не носит; того, кто приходит с ним, он оставляет во дворе. Наша челядь с ними справится, а замок… хоть бы в самом верхнем, бросив нижний, пришлось держаться, я думаю, выдержит, пока не придёт подмога.

Заклика с письмом едет в Подолье, это хорошо. Это нам нужно. Он был бы последним болваном, если бы с дороги, хотя бы за ним следили, не толкнул кого-нибудь в Краков, сказав,