когда вошёл, я почувствовал такой хмель, что от одного воздуха можно было опьянеть. Князь начал с брани, угрожая, что и меня, и всех ляхов повесит, если я ему сразу не признаюсь, с чем я был послан и кем. Я предложил хоть на Евангелии поклясться, что прибыл один по доброй воле, прослышав, что с королём мало людей, а я был его бывшим слугой.

Они бросились ко мне, постоянно угрожая то дыбой, то петлёй.

– Дыбой! – прервал грустно король. – Что удивительного! И мне уже ею угрожали, ты не лучше меня!

– Из пустого никто не нальёт, – говорил дальше Хинча. – Я не мог ни в чём признаться, ни имея ничего на уме. Потом стали спрашивать, что делалось в Кракове.

Ягайлло с беспокойством поглядел на Хинчу.

– А ты что им говорил?

– Как обстоит дело и правду, что созывают шляхту и собирают большую армию, чтобы идти на Литву короля отбивать. А если у него с головы упадёт хоть волос, то тут камня на камне не останется.

Король сильно встревожился, но руки его сжались.

– И ты ему это сказал?

– А почему я не должен был ему сказать? – отвечал Хинча. – Пусть знает, что его ждёт. Не лишнее. Правда, услышав это, бросились на меня, крича, рыча, кулаки мне под нос подставляя; один даже ударил в шею сзади и начали кричать, что они сами раньше пойдут на Польшу и обратят её в пепел.

Но сам князь только усы закусил и, покачивая головой, посмотрел на своих.

– То, что я им сказал, это правда: что шляхту созывают на Варту, чтобы как можно скорей собрать войско, – говорил Хинча, вздохнув. – Злились, злились, смеялись, шутили, но в итоге это им было как-то не по вкусу. Начали друг с другом спорить, а мне указали на дверь.

Король глубоко задумался, рассуждая, хорошо ли поступил Хинча, угрожая войском; не увеличил ли этим опасности? Прибывший спокойно стоял, уже немного остыв после того, что вытерпел.

На отголосок о прибытии Хинчи и пан Андрей из Тенчина, Монжик, Древицкий и другие начали входить в комнату, дабы узнать, с чем он приехал. Хинча им всем объяснил, что прибыл по доброй воле, услышав, что король в опасности, чтобы служить ему или с ним умереть.

Король, который вспомнил, как несправедливо его мучили в Хецинах, в совести чувствовал, что был в долгу перед ним, и молчал, а потом забормотал:

– Если Бог даст, живыми спасёмся из этого плена, я тебя за всё вознагражу.

Когда его расспрашивали, Хинча не признался, что бывал в Кракове, рассказал только о том, что слышал об отправленных папе письма, на которые не сегодня-завтра князю Свидригайлле должен был прийти выговор.

Он не хотел хвастаться тем, что сам счастливо привёз эти письма, вшитые в одежду, присланные в руки епископа Мацея, и, прежде чем появился в замке, отдал их отцам францисканцам.

Этот день был не очень весёлым для князя Свидригайллы, потому что сначала ему привели этого Хинчу, от которого он узнал, что шляхта вооружается и собирается идти на Литву, а спустя несколько часов епископ Виленский Мацей подъехал к Гастолдову дому, желая с ним увидиться.

Сначала его хотели отправить ни с чем, потому что Свидригайлло не любил католическое духовенство и боялся, но епископ через боярина велел объявить, что у него есть письмо от папы князю.

Услышав это, Свидригайлло сразу протрезвел. Уже Хинча дал ему пищу для размышления, а тут прибыло папское посольство, о цели которого легко было догадаться. Должно быть, за Ягайллу заступались его защитники.

Ксендза Мацея впустили к князю, который из столовой комнаты, потому что без конца в ней просиживал, вышел, чтобы его принять, в другую.

После нескольких слов епископ достал пергамент со свинцовой печатью, при виде которого лицо Свидригайллы скривилось. Сам он читать не умел; с деланным пренебрежением спросил, что в этом открытом письме было.

– Суровое слово от святого отца, – ответил епископ, – чтобы вы короля Ягайллу не держали в неволе.

Свидригайлло вскочил и начал кричать то же самое, что повторял постоянно: что Литва была его, что она принадлежала ему, и ни Польше, ни папе он подчиняться не думает; у него будет свой патриарх и епископ.

Когда на это епископ даже не хотел отвечать, князь смутился, остыл и, вырвав письмо, бросил его на стол.

Потом болтал о своих обидах, о неволе и притеснениях, о том, что в течение девяти лет страдал от Ягайллы, о присвоении его прав на Литву.

Он поднимал вверх сжатые руки, бросал их, но молчаливый, знающий людей, терпеливый епископ Мацей стерпел этот гнев, зная, что в заносчивости уже зародился страх, некое сомнение, колебание.

Не вдаваясь ни в какой спор с разгорячённым и наполовину пьяным человеком, пытающимся только пугать, ксендз Мацей, в течение какого-то времени послушав повторные нарекания и угрозы, поклонился и хотел уходить.

Это хлоднокровие, молчание, физиономия, не проявляющая ни малейшей тревоги, больше беспокоили князя, чем могли бы слова епископа.

Он не смел его задерживать и дал ему уехать, сам возвращаясь к своим боярам, которых нашёл так же, как оставил, за столом, за кубками, наполовину в шутку, наполовину правдой ругающихся, аж до кулаков.

Среди русинов было достаточно и литовцев, которые лучше знали Польшу и её силы, Ягайллу привыкли уважать, а Свидригайлле только из страха должны были служить.

Те начали приводить в себя и смягчать русинов, легко принимающих участие в ляхах, доказывая, что они плохо послужат князю Свидригайлле, когда испортят его отношения с королём и Польшей. Однако они должны были обращать их осторожно, потому что с распущенными дело было нелёгким.

К счастью, именно в этот день вернулся русин, отправленный на разведку узнать, что делалось в Польше, который, добравшись до Люблина, уже там слышал, что в Варке собиралась шляхта, созывали армию и хотели отправить послов с угрозой к Свидригайлле.

Князь, вернувшись от епископа, когда сел за стол, нашёл вокруг очень горячий разговор.

Одни ляхов высмеивали и ни во что их не ставили, и обещали забросать их шапками (это старое выражение), другие, более осторожные, вспоминали, что у князя не было готового войска, и если польские рыцари придут к Вильну, они должны будут сдать его и бежать, потому что ни в людях, ни в замках они не были уверены, где много старых тайно благоприятствовало Ягайлле.

Свидригайлло слушал, опираясь на руку, пил, не говоря ничего, брови его взъерошились, лоб покрыли складки, плечи дрожали. В течение нескольких дней постоянно слышали его крики,