В библиотеке квартала Альмагро-Сур

мы проводили унылые часы,

медленно разбирая книги

по брюссельской десятичной классификации,

и ты сказал, что лелеешь надежду

написать стихотворение, в котором

стих за стихом, строфа за строфой

будут описаны части и пропорции

далекого Шартрского собора

(которого твои земные глаза ни разу не видели):

его хоры и нефы,

апсида, алтарь и башни.

Ныне, Скьяво, тебя уже нет.

С Платонова неба ты поглядишь,

не скрывая грустной улыбки,

на светлый собор из гордых камней,

и на свой тайный собор из типографских чернил,

и поймешь, что оба:

и тот, что строили поколения французов,

и тот, что замыслила твоя тень,

суть бренные воплощения

непостижимого архетипа.

Беппо

Бесплодный белоснежный кот глядит

в лучистые зеркальные глубины,

не ведая, что этот белый клуб

и золото зрачков, ни разу в доме

им не замеченных, – его двойник.

Когда б он знал, что незнакомый зритель —

всего лишь сон зеркального стекла!

Я говорю себе, что оба дивных

кота – и в зеркале, и во плоти —

подобья одного вневременного

прообраза. Так учит – тоже тень —

Плотин в своих бездонных «Эннеадах».

Какой Адам шестого дня творенья,

какой уму непостижимый Бог

глядится в нас, несчетные осколки?

При покупке энциклопедии

Вот оно, исполинское Брокгаузово творенье:

изобилье и тяжесть томов с приложением тома карт,

вся немецкая истовость,

неоплатоники и гностицизм,

первородный Адам и Адам из Бремена,

тигры и татарва,

четкость печати и синева морей,

память времен и лабиринты времени,

истины и ошибки,

помесь всего со всем, неохватная для любого,

итог многолетних бдений.

А в придачу – беспомощные глаза, неслушные пальцы, неразборчивые страницы,

зыбкая мгла слепоты и стирающиеся стены.

Но еще и новый обряд

среди прежних, зовущихся домом,

новая тяга и новая близость,

эта таинственная любовь ко всему,

существующему без нас и помимо друг друга.

Некто

Дни, отданные зряшному труду —

забыть о веке одного из многих

поэтов южного материка,

которому судьба или созвездья

послали плоть, не давшую потомства,

и слепоту – тюрьму и полумрак,

и старость, утро подступившей смерти,

и славу, что не стоит ни гроша,

и навык ткать все тот же пятистопник,

и въевшуюся нежность к словарям,

миниатюрным кропотливым картам,

точеной кости, детскую тоску

по вековой латыни и осколки

пейзажей Эдинбурга и Женевы,

и забывание имен и дат,

и культ единого Востока, чуждый

народам многоликого Востока,

и ожиданье сбывшихся надежд,

и ложные ходы этимологии,

и сталь саксонских кованых созвучий,

и каждый вечер новую луну,

и этот город – скверную привычку,

и вкус изюма, и простой воды,

и шоколада, мексиканской сласти,

монеты и песочные часы,

чтоб нынче вечером – одним из многих —

он вновь смирился с горсткой этих слов.

Екк. 1: 9

Если свой лоб я оглажу рукою,

если потертых коснусь переплетов,

если я «Книгу ночей» прочитаю,

если открою замок я злосчастный,

если шагнуть за порог не посмею,

если почувствую боль неземную,

если «Машину времени» вспомню,

если шпалеру французскую вспомню,

если во сне повернусь с боку на бок,

если припомню стихи ненароком,

я повторю только то, что случалось

со мною несчетное множество раз.

Нового мне не сказать и не сделать:

тот же сюжет я всечасно сплетаю,

в одиннадцать вечных слагая слогов

то, что сказали когда-то другие,

и чувствую то же в те же минуты

тех же ночей или дней тех же самых.

Каждую ночь вижу те же кошмары,

каждую ночь – я в своем лабиринте.

Я – неподвижных зеркал утомленье,

или музейная пыль.

Жду я того, что другим нежеланно, —

дара великого, золота тени,

деву по имени смерть. (На испанском

эта метафора допустима.)

Два лика бессонницы

Что такое бессонница?

Вопрос риторический: я слишком хорошо знаю ответ.

Это страх и вслушивание всю ночь в тяжелый и неотвратимый бой курантов, это попытка бессильными чарами унять одышку, это тяжесть тела, вертящегося с боку на бок, это стискивание век, это состояние бреда, а вовсе не яви, это чтение вслух давным-давно заученных строк, это чувство вины за то, что бодрствуешь, когда другие спят, это желание и невозможность забыться, это ужас оттого, что жив и опять продолжаешь жить, это неверное утро.

А что такое старость?

Это ужас пребывания в теле, которое отказывает день за днем, это бессонница, которая меряется десятилетиями, а не стальными стрелками часов, это груз морей и пирамид, древних библиотек и династий, зорь, которые видел еще Адам, это безвыходное сознание, что приговорен к своим рукам и ногам, своему опостылевшему голосу, к звуку имени, к рутине воспоминаний, к испанскому, которому так и не научился, и ностальгии по латинскому, которого никогда не знал, к желанию и невозможности оборвать все это разом, к тому, что жив и опять продолжаешь жить.

The cloisters[40]

Из французского королевства

доставили стекла и камень,

чтоб на Манхэттенском острове

вывести эти сходящиеся аркады.

Они не подлог,

а доподлинный памятник ностальгии.

Голос американки нас приглашает

платить, кто сколько может,

потому что постройки – мнимость,

и деньги, брошенные в тарелку,

все равно обратятся в шекели или в пепел.

Это аббатство ужасней

пирамиды Гизеха

и Кносского лабиринта,

поскольку тоже виденье.

Слышишь лепет фонтана,

а фонтан – в Апельсиновом дворике

или в песне «Асры».

Слышишь звуки латыни,

а латынь звучит в Аквитании,

у самых границ ислама.

На гобелене видишь

разом