– Мадам фон Хаммерсмит, – вздохнул я. – Право слово, хватит.

– Она пялилась на меня! Эта богомерзкая тварь стояла на улице и пялилась на меня, – старуха стучала по полу клюкой, и я понимал: от того, что клюка не стала стучать по мне, отделяют фут с мелочью, влажный пол и нежелание соседки пачкать тапки.

– Ну, мадам, с их точки зрения мы тоже можем быть богомерзкими, не так ли? – попытался я воззвать к останкам разума, погребенным под старческим маразмом. – С точки зрения их богов.

Соседка сплюнула.

– У этих тварей не может быть богов!

– Мадам фон Хаммерсмит, – вздохнул я. – Мы должны быть терпимы.

Возможно, я бы, поразмыслив, и разделил бы кое в чем старухину точку зрения, особенно в плане того, правомерно ли называть то, во что верили они, богами. Но мадам чересчур уж рьяно отстаивала ее, так что та вызывала только отторжение. Никому не хочется соглашаться с сумасшедшими.

– А еще, помяните мое слово, в городе снова кто-то пропадет! Его заберут эти твари! Твари, твари, мерзкие твари!

В голове снова начала пульсировать боль. Кажется, ночью будет ливень.

– Мадам фон Хаммерсмит, прекратите, – вздохнул я. – Пожалуйста… – ключ наконец-то скользнул в скважину, и замок спасительно щелкнул. – Сообщите в полицию, если уж вас так побеспокоили.

Старуха еще возмущенно шипела мне вслед, кажется, на этот раз проклиная меня, но я ее уже не слушал.

Отчасти, конечно, мадам была права. Всегда, когда театр приходил в город, исчезали люди. Нет, конечно, они исчезали и в любое другое время года, но в театральный сезон они пропадали обязательно. Разные люди. Парни, девушки, старухи, мужчины. Из разных слоев, разных профессий, разных интересов. Один-два, не более. Но исчезали. В театральный сезон. Незадолго до того, как театр покидал город. А может быть, и в тот день, когда он покидал город, кто может сказать точно?

Скорее всего, это было всего лишь совпадение, да нет, это совершенно точно было совпадение, люди пропадали у нас всегда. Маленький городок, на перекрестке основных дорог, такие же маленькие городки на севере, юге, востоке и западе, ближайшая железнодорожная станция в трех часах езды, столица в сутках пути на поезде. Молодежь сбегала из болота быта, старики переезжали к молодежи… никто никому не был нужен, поэтому, как правило, никого и не ставили в известность о своих переездах. О, эти неловкие моменты, когда заочно похороненный в том году человек вдруг наведывался в родной город собрать кое-какие долги!

А то, что люди исчезали именно в сезоны дождей… Тоже все было объяснимо, разве нет? Депрессия, желание сменить обстановку. И если у человека достает сил, то он бежит прочь из города, а если нет… Если нет, то его тело вскоре всплывает у излучины реки за городом.

Однако людям свойственно отрицать принцип Оккама. Хотя нет. Наверное, нет. Наверное, в нынешнее время как раз самым простым и понятным было обвинять во всем их.

* * *

Под дверью подвывали и царапались. За окном стонали и стучали. Какофония звуков вонзалась в мои виски, предвещая завтрашнюю неумолимую мигрень.

Я пил бренди, – противное, мутное, видимо, некачественное, – хотя почему это «видимо»? совершенно точно некачественное! но лучше все равно ничего нельзя было достать в нашем городке в это время года, – и из дальнего угла комнаты смотрел на окно. Дождь барабанил по подоконнику, что-то, скорее всего, те же самые капли дождя, ведь у меня за окном не было деревьев, билось в стекло. Огни вывески бара напротив бросали цветные блики на потоки воды на окне, превращаясь в потеки красок. Звук саксофона, доносившийся все из того же бара, был больше похоже на вой умирающего кита, чем на музыку, а вкупе со стуком какого-то припоздавшего домой алкоголика – еще и кита добиваемого.

Что-то шуршало в задней комнате, видимо, от стены отставали отсыревшие обои. Дома были совершенно не приспособлены к постоянной сырости. Как вообще такие могли строить здесь, в такой погоде и с таким климатом? Поэтому то и дело приходилось подклеивать обои, менять прогнившие деревянные панели, а то и вызывать дезинфекторов, которые уничтожали плесень, селившуюся в углах пушистым сизо-зеленым ковром, каких-то белых червей, похожих на сопли, да многоножек размером с большой палец.

За дверью мяукала и скреблась кошка мадам фон Хаммерсмит, – тощее, облезлое, вечно голодное, сколько бы оно ни жрало, животное, круглые сутки побиравшееся по соседям. Когда-то я прикармливал ее, поддавшись порыву сострадания, но потом, вычищая кошачьи фекалии с ковра, понял, что к эпитетам, описывавшим эту тварь, в полной мере относится также и «неблагодарное», и перестал пускать ее в квартиру. Однако та, видимо, имела привычку ходить по местам боевой славы в надежде на слабость человеческой памяти и силу человеческого же сочувствия.

Но со мной это не пройдет, нет. Я больше сочувствовал своему ковру, хотя тот тоже скоро не выдержит атак сырости и вот-вот сгниет, расползшись на волокна.

Мяуканье перешло в истошный вой, и кошка начала биться телом о дверь. Я чертыхнулся и, наклонившись, швырнул через коридор туфлю. Та на излете ударилась о дверь, вой тут же смолк, раздалось хлюпанье, и все стихло.

Надо будет сказать этой старухе, чтобы лучше следила за кошкой, чем за соседями и прохожими, да.

Ночью мне снилась глубина. Я погружался в нее, – черную, липкую, бесконечную, – глубину, где нет верха и низа, где перемешаны право и лево и где ты не понимаешь: ты все еще тот же, или уже вывернут наизнанку? Вероятно, это была глубина воды, – какая же еще может быть настолько плотной и густой, практически проминающейся под пальцами? – но отчего же я тогда мог свободно дышать? И в тот самый момент, когда я подумал о дыхании, на меня навалилось удушье. Что-то стискивало мне грудную клетку и давило на горло, а может быть, наоборот, разрывало грудь и давило в горле? Опять, опять было невозможно разобраться в ощущениях! И я задыхался, беспомощный, как ребенок.

Словно удар вытолкнул меня из сна, и я резко открыл глаза. Меня окружала вязкая, чернильная темнота. Видимо, что-то, как и неделю назад, опять случилось с барной вывеской. Скорее всего, закоротило. И та вырубилась. Мне стало неуютно. Казалось, что сон продолжается, и я сплю во сне, и этот круг дремной дремоты не разорвать, что вот-вот эта темнота сожмется вокруг меня и окажется глубиной…

Я встал, прошелся по комнате, пристально изучил пустую бутылку из-под бренди, потом подошел к окну и, распахнув его, высунулся наружу, судорожно глотая сырой, вязкий воздух, словно пытаясь напиться, а не надышаться. На улице пахло плесенью, застоявшейся водой, чем-то соленым. И даже слегка подванивало чем-то дохлым. Обычные запахи обычной ночи. И, кажется, именно они и успокоили меня. Собственно, что такое ночной кошмар? – всего лишь ночной кошмар. Картинки, звуки и ощущения из набора того, что гарантированно вызывает у тебя страх или отвращение. Видимо, я боюсь темноты и глубины. Ну, бывает, да. Вот то, что снова начинает болеть голова, это уже плохо, это уже не так просто. Хотя тоже решаемо буквально за один-два похода к специалисту. Вот и все, вот и разобрались.