Сначала они не поняли, но когда Караваджо наклонился надтрепещущими огоньками, то увидел, что это и впрямь раковины улиток, наполненныемаслом. Их было более сорока.

– Сорок пять, – гордо заявил Кип, – по количеству лет,уже спустившихся на Землю в этом столетии. У меня на родине заведено в деньрождения отмечать не только возраст человека, но и «возраст» текущего столетия.

Хана прошла вдоль огней, держа руки в карманах, что особенноправилось Кипу. Походка казалась такой спокойной, а фигура девушки – такойрасслабленной, как будто этим вечером руки ей более были не нужны и онаотправила их куда-то на отдых, а сама теперь просто двигалась, не помышляя обих отсутствии.

Караваджо перевел взгляд на стол и удивился, увидев там трибутылки красного вина. Он подошел ближе, прочитал на них этикетки и восхищеннопокрутил головой. Неплохое вино. Он знал, что сапер не будет пить ни капли. Всебутылки уже были открыты. Возможно, Кип нашел в библиотеке книгу по этикету ирешил точно соблюсти западные правила хорошего гона.

Потом он увидел кукурузу, мясо и картофель.

Хана взяла Кипа под руку, и вместе они подошли к столу.

Они ели и пили, ощущая неожиданную густоту вина и вкус мясана языке. Вскоре начали провозглашать тосты за сапера – «великого снабженца»[95],за английского пациента. Потом пили за здоровье друг друга. Молодой сикхчокался с ними, протягивая свой стакан с водой. Именно тогда он началрассказывать о себе. Караваджо вызвал его на откровенность, а сам не всегда ислушал, порой вскакивал, топтался вокруг стола, довольный всем происходящим. Онхотел, чтобы эти двое поженились, хотел сказать им об этом, но, похоже, у нихуже сложились свои отношения, которые их устраивали, а для Караваджо казалисьстранными. Ну что ему еще оставалось делать в такой ситуации? Он снова сел.

Время от времени огонь то в одной, то в другой раковинкепотухал. Они потребляли слишком много топлива, потому что оно выгорало оченьбыстро. Тогда Кип вставал и наполнял их розовым парафином.

– Мы должны поддерживать огонь до полуночи.

Они поговорили о войне, которая ушла уже так далеко отЕвропы.

– Когда закончится война с Японией, все, наконец,разъедутся по домам, – сказал Кип.

– А куда ты поедешь? – поинтересовался Караваджо.

Сапер покрутил головой, словно бы кивая, и улыбнулся. Итогда Караваджо начал говорить, в основном обращаясь к Кипу.

Собака осторожно подошла к столу и положила голову на колениКараваджо. Сапер расспрашивал о Торонто, как будто это был город чудес. Снег, вкотором он утопал, мороз, который сковывал гавань льдом, паромы летом, где людислушали концерты. Но больше всего ему было интересно в этих рассказах нащупать,найти, получить разгадку к характеру Ханы. А она держала ушки на макушке ипостоянно уводила Караваджо от тех историй, которые были связаны с какими-томоментами из ее жизни. Она хотела, чтобы Кип знал ее именно такой, какая онасейчас, – возможно, более опытной, или более участливой, или более жесткой, илиболее одержимой, чем та девочка или молоденькая девушка, которой она былакогда-то. В ее жизни краеугольными основами выступали ее мать Элис, отецПатрик, мачеха Клара и Караваджо. Она уже называла Кипу эти имена, как будтоони были ее удостоверениями личности или ее приданым. Они не имели изъянов и неподлежали обсуждению. Она использовала их, словно неоспоримые и безупречныеуказания признанных авторитетов в книге, где было написано, как правильносварить яйцо или начинить чесноком баранину. И их слова не подвергалисьсомнению.

А сейчас, потому что он был уже немного пьян, Караваджорассказывал историю о том, как Хана исполняла «Марсельезу», которую оннапоминал ей здесь раньше.

– Я слышал эту песню, – сказал Кип и попыталсяречитативом не без акцента продекламировать из нее несколько строк.

– Нет, ее надо петь, – возразила Хана. – Ее надо петьстоя.

Она встала, сняла теннисные туфли и забралась на стол. Настоле перед ее босыми ногами горели, почти затухая, четыре раковины.

– Я спою для тебя. Вот как нужно ее петь, Кип. Это длятебя.

И она запела, вынув руки из карманов. Голос ее лился надумирающими огоньками в раковинах, мимо квадрата света из окна английскогопациента, в темноту неба, смешанную с силуэтами кипарисов.

Кип слышал эту песню в лагерях, когда солдаты группами пелиее при особых обстоятельствах, например перед началом импровизированногофутбольного матча.

Караваджо тоже слышал эту песню в годы войны, но ему она ненравилась, то есть не нравилось ее исполнение. Его память сохранила тот вечер,когда Хана пела ее много лет назад. Сейчас он слушал с удовольствием, как онапела ее снова.

Но она уже пела ее по-другому. В ее пении не ощущалось тойстрасти шестнадцатилетней девочки, но виделись робкие щупальца света,простирающиеся от застолья в сомкнувшуюся по кругу тень. Песня словно была врубцах и шрамах, будто уже и сама потеряла надежду на то, о чем в ней поется. Впесне звучал опыт всех пяти лет, которые предшествовали этому вечеру в 1945году двадцатого столетия, когда Хане исполнился 21 год. Это был голос усталогопутника, одинокого перед теми испытаниями. Новый Завет. В песне нечувствовалось уверенности. Лишь один голос встает против сил власти. Всеразрушено вокруг, остался только этот голос. Песня огоньков, горящих враковинах садовых улиток. Караваджо понял: она пела о том, что было в сердцесапера.

По ночам в палатке они иногда молчали, а иногда разговаривали.Они не знали, что произойдет, чье прошлое выплывет из памяти и обнажится, иликаждый будет вспоминать о своем в темноте. Он чувствовал близость ее тела и ееблизкий шепот, в то время как головы их покоились на надувной подушке. Кипнастоял на том, чтобы пользоваться этим западным изобретением, потому что былпросто очарован им, и каждое утро послушно выпускал воздух и складывал подушкувтрое. Ом привык выполнять эту процедуру и делал ее на всем пути от юга ксеверу Италии.

В палатке Кип кладет голову девушке на грудь. Онрасслабляется, когда Хана почесывает его кожу. Или когда его губы сливаются сее губами, а ее рука лежит у него на животе.

Она напевает или мурлычет про себя. В темноте палаткимолодой мужчина кажется ей наполовину птицей: в его теле есть легкость пера, ана запястье – холодный металл браслета. Окольцованная, но свободная птица.

В темноте он двигается медленно, не так, как днем, пробегаявзглядом по всему случайному и временному в своем окружении, словно блик одногоцвета скользит по другому. По ночам его охватывает оцепенение. Не видя егоглаз, она не может достучаться до него и тыкается во всех направлениях, какслепой котенок. Ей хочется понять его, узнать, чем он дышит, словно увидеть всевнутренности, сердце, ребра сквозь кожу. Он выразил ее печаль, как никтодругой. Теперь она знает странную любовь, которую он испытывает к своемустаршему брату, постоянно попадающему в опасные ситуации. «Тяга к странствиям унас в крови. Вот поэтому ему так трудно в тюрьме, и он даже может убить себя,только чтобы вырваться оттуда.»