дело, но не знаю, выйдет ли у тебя с ним встретиться. Слышал, что Жирные его взаперти держат, не пускают даже во двор, вроде как он разумом помутился. Среди рабов слухи ходят, будто это Дагна ворожит, издали ему ум мутит, к себе тянет. А еще что вылечить его может только дева чистая, непорочная, без единой руны и дурных помыслов. Стоит им только сомкнуть руки перед Масторавой, как сойдет злая ворожба. И хоть Жирные сейчас не в чести, но девок таких в городе нашлось видимо-невидимо, многие на их богатство зарятся.

Я слушал его, слушал, а потом оборвал:

— Сам жалею, что в такое влез, по старой дружбе решил Дагне помочь, а тут такое вышло. Изгоями ходить нам уже приходилось, а вот отдавать свое добро я как-то не привык. В Бездну всех ворожей, Жирных, воевод и их дрязги! Я свое серебро вернуть хочу. Коли добром не выйдет, так я и злом не откажусь. Иначе как я хирдманам в глаза смотреть буду? Если не поможешь, сам к Жирным пойду, своими руками выдеру из них всё до последней марки.

Гуннвид потер лоб.

— Давай, я всё же попробую. Злом всегда успеется.

Передал меня своим людям, и многие из них были знакомы с совместного плавания с острова. Меня накормили, посмеялись над тем, как меня хотел лотошник с булками облапошить.

— Здесь такое всюду. Кого побогаче он бы стороной обошел, а тут видит, что юнец, мошна на поясе не пуста, вот и нарвался. Есть такие, кто под телеги кидается, а потом виру требует. И видаки у них всегда рядом, сразу крик подымают.

— Когда я в своей одеже и с топором ходил, что-то никто так не шутил, — подивился я живичским нравам.

— Какой дурень полезет на пришлого с оружием? А вдруг зарубит сгоряча? Виру-то с него стрясут, да после смерти зачем она нужна?

Спросил я и где Вышата. А его вингсвейтары и в глаза не видели, сказали, что к ним их собрат пришел, из тех, что у Жирных стоят. Значит, Вышата пошел не к Гуннвиду, как было уговорено, а к купцам. Почему? Неужто решил рассказать Жирным, где прячутся ульверы с Дагной? Купцы ведь могут и продать Дагну за защиту воеводы. Или чтобы перед горожанами оправдаться. Может, зря я тут штаны просиживаю, а надо бежать к своим парням и говорить, чтоб уходили?

Нет. Останусь. Альрик не дурак, да и Дагна, когда голову остудит, тоже задумается. Если Коршун почует кого, так они тут же спрячутся или укроются в других местах, а может, и уже ушли. Особенно когда Рысь придет и расскажет… А ведь он не уйдет из города, не отступит. Будет кружить по улочкам, пока кто-нибудь не догадается, что это иноземец. Хотя чего гадать?

Я пробудил стаю и увидел, что Леофсун впрямь неподалеку, вряд ли даже из города вышел. У ульверов все тихо, Альрик спокоен. И сразу от сердца отлегло, я перестал ходить взад-вперед по горенке, сел на лавку и угомонился.

Гуннвид пришел не скоро, с мрачным видом положил передо мной кожу со словами Хотевита и сказал:

— Жирные не отказываются уплатить за то, что здесь сказано, но прежде хотят поговорить с тобой.

— А Хотевит?

— Я его так и не увидел.

Что-то честный вингсвейт не договаривал. Что-то тяготило его душу, не привыкшую к лжи.

— Думаешь, стоит к ним пойти?

Он отвернулся, потом выругался, снова оборотился ко мне.

— Думаю, лучше бы тебе, брат-норд, уйти отсюда и больше не возвращаться. Не цепляйся за серебро, не стоит менять его на жизни хирдманов. С завтрашнего дня я не буду посылать своих людей к Жирным. Пусть живут как хотят. Может, возьмешься отвезти нас обратно, на Триггей? Коли скроешь соколиную голову да парус не станешь разворачивать раньше времени, так пройдешь под мостом, и я, Гуннвид Стюрбьёрнссон, помогу тебе в этом.

Я поднялся, взял свернутую кожу, засунул за пазуху.

— Благодарю, Гуннвид. Я все же схожу к Жирным, а уж потом буду рад отвезти вингсвейтар куда угодно.

— Тогда возьми хоть топор. Не с голыми же руками ты туда пойдешь?

И на самом деле дал мне топор. Хоть ему и далеко до моего, выкованного Кормундом, но всё лучше, чем без него.

Один вингсвейт провел меня ко двору Жирных и оставил одного, напомнив, что за оградой стоят и его братья, так что я могу позвать хозяев на своем языке.

Волей-неволей задумаешься, стоило ли так стараться, расти в рунах и становиться хёвдингом, если теперь я больше машу языком, чем топором. Может, стоять во главе города даже полегче, чем во главе хирда. А ведь я далеко не мастак в разговорах да торговле, и не вышло бы хуже. Вот зайду к ним в дом, а Жирные обвинят меня в краже или убийстве раба, отдадут воеводе или на суд, а как судят иноземцев, я уже насмотрелся и в Бриттланде, и в Альфарики. Вернуться бы на Северные острова, где всё просто: видишь тварь — убей ее, а не вот эти домыслы и заговоры. И сапогов я так и не купил.

С этими мыслями я и шагнул во двор к Жирным. Встретил меня не кто-то из рода, а трэль, и хоть я не знал здешних обычаев, но вроде бы это неуважение к гостю. Значит, не хотят купцы по-хорошему решать наши дела?

Отвели меня в небольшую комнатку, не ту, где мы сидели с Хотевитом и Дагной, и оставили одного, немного спустя трэль поманил меня дальше и проводил в другое место, где сидели трое мужей, явно родичи Хотевита. И статью похожи на него, и голубыми глазами, и курчавыми бородами, в которых уже пробивалась седина. Стоял там знакомец, тот самый толмач, который помогал вести беседы с Хотевитом, козлобородый.

Они посмотрели на меня, как на вошь подзаборную, и заговорили меж собой, даже сесть не предложили. А я и сам не торопился, стоя легче отбиваться будет, коли что. Топор на виду висит, честные десять рун — тоже вот они. Пусть думают, живичи драные, кого они обманывать думают. Плохо, что рядом со мной нет никого, кто понимал бы их речь. Надо было вингсвейта позвать, только не хочу еще больше долг перед Гуннвидом брать на себя, да и не пустили бы его сюда.

— Гуннвид Сьюрбьёрнссон сказал, что есть у тебя дело к роду Жирных, — наконец заговорил толмач. — Говори свое дело.

— Я привык вести дела с тем, с кем и начинал. Вас я не знаю, потому буду говорить только с Хотевитом.

Самый старый из Жирных хрипло рассмеялся, но в последующих словах толмача ничего смешного не оказалось.

— Хотевит много сделал того, чего делать не стоило, и род сейчас закрывает его долги. Показывай записи, и мы подумаем, как возместить долг.

— Как долг возмещать и так ясно: серебром и золотом. Или верните мой товар. Но говорить я буду только с Хотевитом.

— Половина товара и так наша, пропала где-то в Северных морях. За него платы не будет, только благодарность, что вернули нам наше добро. Скажем, три марки серебра. А остальное… Уж не знаю, слышал ли гость с Северных островов, но в городе недавно народ бушевал, сжег несколько складов, в том числе и тем, что взял Хотевит на продажу. И в иное время мы бы возместили полную стоимость взятого товара, ведь он лежал на наших складах, да только причиной тех волнений были твои люди. И впору нам спрашивать с вас за остальное добро, что там лежало. Но чтобы было честно, мы простим друг другу наши долги. Я готов дать семь марок за те вещи, что не успели отнести на сгоревшие склады. Всего десять марок. Согласен ли ты, гость, с таким предложением?

Я слушал плавную речь толмача и кипел от злости. Три марки? Семь? Десять? Да лучше бы они просто выкинули меня со двора, как паршивую шавку! Рука то и дело дергалась, желая схватить топор и располосовать им лживые морды.

Какие в Бездну сгоревшие склады? Я же своими ушами слышал, что пожогов не было, воевода за такое казнит на месте.

— Не знаю ничего ни о сгоревших складах, ни о том, что товар был вашим. У меня есть, — я споткнулся на новом слове, — записи, где всё сказано иначе. Вот как сказано в коже, так и делать надо. А наболтать и я могу много всего.

— Ты же не дурак. Должен понимать, что мы можем и того не отдавать. К кому ты пойдешь с этой кожей? Вече созовешь? Речи нашей не разумеешь, законов не знаешь, а еще тебя и твоих людей ищут. И даже если дело дойдет до суда, все знают, что Хотевит был заворожен мрежницей, и потому его слова и записи ничего не значат.