на исповедь. «Греховные помыслы» — вот как это называлось. Священник нас исповедовал, давал четки, наказывал молиться, чтобы очиститься от скверны, и все такое. Ну, я пробовал перепихнуться с парой девчонок, и в результате — большой круглый ноль. То есть, им вроде понравилось, все прошло, как положено, но это было то же самое, что выпить пива или не спать всю ночь. Звучит круто, пока из этого не вырастаешь. А потом — ничего особенного. В результате я решил, что у меня слабый темперамент, и забил.

Помолчав, Марио хохотнул.

— Все случилось в тот год, когда я сломал запястье. Вот это самое, с которым сейчас столько возни. Кстати, напомни, что завтра мне надо прокатиться к доктору. Так вот, начало сезона — а я на шесть недель в гипсе. Шатался вокруг, страдал ерундой и выводил Люсию из себя. Она тогда снова с нами ездила: присматривала за Лисс, но, конечно, не летала — двигаться ей еще было тяжеловато. Просто заведовала реквизитом и гардеробом. Она предложила мне на время вернуться в Лос-Анджелес, но я хотел остаться с цирком. А еще с нами ездил один коммивояжер… не помню, как его звали. Гарри как-там-его. Беннет.

Нет, Беннике. Да, Гарри Беннике. Он спросил, не желаю ли я недельку покататься с ним. Разведать площадки, собрать бумажки, подыскать полезных людей и так далее. Что ж, я согласился. Мы поселились в одном номере гостиницы. К тому времени он успел сказать достаточно, чтобы я сообразил, откуда ветер дует. Он угостил меня выпивкой — но сказать, что напоил, было бы нечестно. Короче, я понял, что с моим темпераментом все в порядке. Просто я играл не за ту команду, — Марио задумчиво потер запястье. — Он не был плохим парнем. И я радовался, что выяснил, наконец, в чем дело. Ну а потом… что ж, всякое бывало. Просто никогда не встречал человека, к которому бы сильно тянуло.

Томми обнял его.

— Расскажешь?

Марио улыбался — мальчик слышал по голосу.

— Зачем? Средний американец скорее повесился бы, чем признался, но, наверное, у меня и в самом деле слабый темперамент. И я… трачу столько энергии на полеты, что остается не так уж много. Думаю… — он замолчал, потом несмело продолжил: — когда в людях много энергии, и они на что-то ее используют, то на другие вещи ее не хватает. А если тебя не устраивает работа, или ты не выкладываешься до конца, то начинаешь искать, чем заполнить пустое место.

Сексом, бесконечной погоней за деньгами и все такое. Большинство людей как бы… пустые внутри. Полые. Я читал что-то такое в колледже и даже тогда подумал, что многие именно такие, полые, и пытаются заполнить пустоту сексом, потому что у них больше ничего нет.

Томми робко спросил:

— Ты поэтому начинаешь все это, когда скучно… или ты чем-то недоволен?

— Да, да, точно! — Марио оживился, словно на него только что снизошло озарение.

— Когда мне грустно, или у меня плохое настроение… И это как-то нечестно по отношению к другим людям — использовать их, чтобы избавиться от своей хандры. Секс должен быть чем-то большим. Но будь я проклят, если знаю, чем!

Томми рискнул спросить — опасаясь влезть, куда не надо, испортить редкий момент откровения.

— Быть может… плохое настроение приходит, когда ты слишком много думаешь о своих чувствах. Может быть… я так коряво объясняю… но, может, тебе нужно больше времени проводить с людьми, перестать так много думать. Я не только про секс, просто быть ближе с другими. Ты понимаешь?

— Да. А еще я понимаю, что если мы проболтаем всю ночь, то наша завтрашняя работа лучше не станет. Пора на боковую, — Марио коротко обнял его за плечи и тут же отпустил. — Спи, парень.

Томми послушно улегся, снова и снова прокручивая в голове сказанное. Наполовину желая этого, наполовину сомневаясь, он почти ожидал чего-то еще. К этому следовало привыкнуть. Внутри теплились озадаченность, тревога и — поверх всего — тихая невыразимая нежность.

— Я рад, что ты рассказал мне, Марио.

Парень снова нашел его руку в темноте. Но ничего не сказал. Оба молчали, застигнутые той временной отчужденностью, которая неизбежно следует за разговором слишком личным, затронувшим чересчур интимные струны. Томми осознавал эту отчужденность и напряжение. Делая свое признание, Марио в некотором смысле вверял свое будущее в руки Томми. Теперь ответственность за любые перемены или развитие отношений лежала и на Томми тоже, и он на секунду обиделся за это.

С безнадежным смущением Томми понял, что Марио снова отдалился. Это всегда случалось. Они были вместе — близкие, друзья, почти братья — а потом Марио вдруг разом оказывался по ту сторону невидимого барьера. Даже сейчас.

Томми имел лишь смутное понятие об угрызениях совести, которые заставляли Марио ждать его инициативы к чему-то большему. Свернувшись на матрасе, мальчик попытался уснуть. Долгое время спустя Марио тронул его за плечо, но Томми не шевелился, и Марио убрал руку. Томми даже не понял, чего больше испытал по этому поводу: сожаления или облегчения. В конце концов ему удалось сбежать в темноту, полную странных снов, где он лез по лестницам и канатам на огромный аппарат — лишь затем, чтобы обнаружить сверху еще один, и еще, и еще. Он раскачивался на трапеции, чьи стропы крепились к пустоте, а перекладина слишком сильно напоминала живую плоть. Марио ловил его на дальнем конце, но Томми ни разу не смог дотянуться до его рук и бесконечно летел вниз. Проснувшись, мальчик уставился в темноту, взмокший от ужаса.

Марио, лежа на боку, дышал тихо и глубоко. Томми подвинулся ближе, обнял его, но парень не двигался. Тогда Томми устроил голову у него на плече и снова соскользнул в сон — на этот раз без всяких тревожных сновидений. И вообще без сновидений.

ГЛАВА 14

Цирк Ламбета пересек Техас и двинулся на север, в Нью-Мексико. Теперь Томми не скучал: Сантелли не давали ему бездельничать. Будучи