они уничтожены, остальные взяты в плен. Спастись бегством удалось лишь очень немногим. Мои же потери столь незначительны, что победу можно назвать почти бескровной. Уцелевшие воины панов региментариев, честно исполнившие свой долг и выдержавшие тяжкую осаду, с величайшей охотой и восторгом признали меня своим верховным вождем, да и сами региментарии, ознакомившись с моими письменными полномочиями, пошли под мою руку, выразив готовность исполнить любые приказания…»

– О! Замечательно! – кивнул Иеремия. – Пусть сразу узнают, что мои силы увеличились.

– «Пленные татары будут впоследствии отпущены за выкуп либо станут выполнять тяжкие работы. Пленные казаки, во главе с самим Хмельницким, приняты мною на службу, внесены в реестровые списки и приведены к присяге на верность Отчизне. В самом скором времени, после того, как будут выловлены либо уничтожены мелкие разбойничьи загоны[53], наступит долгожданный и благодатный мир. К великому сожалению, невинно погибших не вернешь, мы можем лишь горько их оплакивать. Но я сделаю все возможное, чтобы больше никогда не возникали смуты и беспорядки, ослабляющие Отчизну и грозящие самому ее существованию.

Вы, наверное, удивитесь и возмутитесь, что я решил участь Хмельницкого и его людей без согласования с вами. В том нет ничего странного, поскольку именно я, князь Иеремия-Михаил Корибут-Вишневецкий, приняв на себя главную ответственность за судьбу государства, не пожалев ни сил, ни собственных средств и рискуя самой жизнью, затребовал и получил от вас особые полномочия. Правда, всего на полгода и только в пределах русских воеводств. Но, добившись благодаря этим полномочиям блестящего успеха, я не вижу причин отказываться от них после указанного срока, а также ограничивать их действие лишь частью государства.

Вы много раз клеветали на меня, осыпали незаслуженными упреками и оскорблениями, доходя в своей враждебности даже до попыток подослать ко мне тайного убийцу…»

– Отлично! Просто отлично! – потер руки Иеремия. – Так их! Как хотелось бы мне присутствовать на этом заседании! Увидеть, как загорятся уши у короля, канцлера и маршалка! Продолжайте, пане, прошу вас.

Я продолжил чтение:

– «…а также обвиняли меня в стремлении к единоличной власти! Можете поздравить себя, панове: я наконец-то решился последовать вашему совету, пусть и невольному. Обескровленная, разоренная Отчизна взывает к прекращению нескончаемых распрей, а сделать это может только сильная власть. Пора решительно покончить с тем позором, в который превратились заседания Сейма, с необузданным своеволием магнатов и неуважением к священной особе короля. Именно король должен нести главную ношу, быть охранителем устоев государства и общественного спокойствия, поэтому необходимо, чтобы он также имел все властные полномочия для наведения и поддержания порядка – с вашего согласия или без него…»

– Великолепно! Что с ними будет! Я просто вижу, как они кипят от негодования, обвиняют меня в двуличии и лицемерии, а потом начинают трусливо трястись и переглядываться… – ликующе рассмеялся Вишневецкий.

– «…Как человек, фактически единолично спасший Отчизну, как ее патриот и радетель, как шляхтич, принадлежащий к одному из самых знатных и богатых родов Речи Посполитой, я требую избрать меня королем. В противном случае я явлюсь в Варшаву во главе своего победоносного войска, частью которого будут казаки Хмельницкого, и сам себя возведу на престол. И мне никто не сможет помешать. Возражения панов Конецпольского, Лянцкоронского и Фирлея, если даже они случатся, приведут лишь к тому, что я заменю их другими, преданными мне людьми. Повторяю: при необходимости я сам прибуду в Варшаву и короную себя. Но тогда уже все возможные последствия будут на вашей совести, панове! И никто не сможет гарантировать сохранности не только вашего имущества, движимого и недвижимого, но и самой жизни вашей, а также чести жен и дочерей. Казаки Хмельницкого, знаете ли, люди простые и галантности не обучены, зато грабить и буйствовать умеют отменно…»

– Грандиозно! Какой слог! – князь, не сдержавшись, захлопал в ладоши.

– «…Что касается его королевской милости Яна-Казимира, он после низложения может беспрепятственно удалиться в Швецию или в какую-либо иную державу, изъявившую готовность принять его, либо остаться в Речи Посполитой, не опасаясь наказания за попытку покушения на мою жизнь. Истинно великие люди не мстят неудачникам и не опускаются до их уровня…»

– Ах, пане! – глаза Иеремии так и засияли. – Это же просто… Нет слов! Я в восторге!

– «Кроме того, я требую…»

Далее шло подробное перечисление тех изменений, которые необходимо было внести в свод законов государства; их результатом стало бы резкое расширение полномочий короля и столь же резкое сужение полномочий Сейма. Фактически они поменялись бы местами: теперь уже Сейм превращался во второстепенную, чисто декоративную фигуру.

Письменный ответ на послание, больше напоминавшее ультиматум, должна была доставить полномочная депутация, состоящая не менее чем из пятнадцати и не более чем из тридцати человек, во главе с канцлером Оссолинским либо маршалком Казановским. Из христианского милосердия и сострадания (да уж, конечно!) князь не требовал, чтобы главою был Ян-Казимир, поскольку это стало бы чересчур сильным унижением для короля. Депутации надлежало прибыть в то самое волынское поместье князя, служившее нашей «штаб-квартирой», не позднее чем через месяц с момента получения письма. Промедление с ответом либо отклонение хотя бы одного пункта из списка требований означало войну.

– Именно так: из христианского милосердия и сострадания… – расплылся в иезуитской улыбке Вишневецкий, очень похожий в эту минуту на кота, облопавшегося сметаны. После чего, мгновенно приняв серьезный и сосредоточенный вид, сказал четким, хорошо поставленным командирским голосом: – Все прекрасно, пане! Грех желать лучшего содержания. Дайте мне этот бесценный документ, я подпишу.

Хотите – верьте, хотите – нет, но у него совершенно не дрожали руки. Ни когда он выводил на пергаменте имя и титул, ни когда скреплял подпись своей личной печатью. А ведь это был его смертный приговор – в случае неудачи… Или, если очень повезет, – позорное лишение всех титулов и привилегий, конфискация всего имущества и изгнание из страны. Даже человек с железными нервами, и тот бы волновался в такую минуту! А Иеремия выглядел бесстрастным, будто статуя.

– Кому лучше поручить доставку письма? – спросил князь, когда пергамент был свернут и запечатан снаружи большой восковой печатью все с тем же оттиском герба Корибутов-Вишневецких. – Как пан думает?

– С радостью предложил бы свои услуги, но боюсь, меня не отпустят, – улыбнулся я.

– Совершенно верно. Пан первый советник слишком ценен и дорог мне, чтобы я рисковал им понапрасну. Хватит и поездки в лагерь Хмельницкого! А вот полковник Пшекшивильский-Подопригорский, думаю, будет в самый раз. Или у пана есть другая кандидатура?

Я отрицательно покачал головой. Действительно, Тадеуш подходит по всем статьям! И звание достаточно высокое, и аккуратен, исполнителен… А такое поручение –