Проходящий мимо мужчина бросил монету в чашу для подаяний, стоявшую перед Кэт, которая казалась такой маленькой и несчастной здесь, под городской камерой видеонаблюдения.

– Благослови вас бог и император, мессир, – произнесла она, склонив голову к чаше.

Я поневоле обратил внимание, что у нее почти в три раза больше монет, чем у меня, и недовольно скривился. Но по крайней мере, ребра мои начали заживать.

– Ты ведь поделишься со мной? – подмигнув, спросил я, стараясь говорить тише, но так и не сумел сохранить серьезность в голосе.

– Вот еще! – фыркнула Кэт и шлепнула меня по колену. – Сам насобирай!

Она улыбнулась, и ее кривые зубы блеснули на солнце. Я хихикнул. Было так приятно снова смеяться, снова иметь повод для этого. Кэт на мгновение задержала руку на моем колене, и я почувствовал ее тепло сквозь мокрую от пота ткань брюк. День был жарким, а воздух густым и влажным. Мы стояли здесь с самого утра, как всегда в день Высокой Литании. Женщина в фиолетовом платье под ярким бумажным зонтиком положила в чашу Кэт целый серебряный каспум и улыбнулась. Девушка чуть не вскрикнула от восторга и поднялась на ноги, чтобы поклониться.

Я посмотрел в свою чашу, на жалкую горстку стальных битов и скомканную банкноту в одну двенадцатую каспума. Улыбка отзывчивой женщины навсегда осталась со мной, хотя мы не произнесли ни слова. Когда я думаю о человеческой доброте, в моих мыслях она всегда принимает форму этих губ с дешевой красной помадой.

– Мы отвергли природу! – кричал ват. – Мы склоняем шеи и колени перед лордами, которые перестали быть людьми!

При этих словах обнаженный безумец схватил свой член крючковатыми пальцами, борода его затрепетала на ветру над помостом.

– Но Мать все знает! Она знает, что нобили забыли о ней и пошли против природы, изменяя свою кровь!

Сын архонта во мне вздрогнул, ожидая, что вот-вот появятся префекты – или даже солдаты в бело-зеленых цветах графа – и заберут перегревшегося на солнце старого проповедника. Но ничего подобного не произошло, ибо говорят, что безумцы ближе всех к Земле.

Уже ощущая онемение от задевшего меня бластера и прижимая к груди бесполезную левую руку, я свернул за угол. Проскакал по куче ящиков, используя их как трамплин, чтобы перепрыгнуть загородившие дорогу поддоны. Серый бетон дышал жаром, но мои исцарапанные и грязные ступни ничего не чувствовали. Я не смог бы в тот момент сказать, какой сегодня день или сколько месяцев и лет моей жизни смыло, словно мусор, в эти каналы.

Позади слышны были крики, и я еще крепче вцепился в завязки кошелька, висевшего на пока еще работающей руке. Задыхаясь, я бросился вверх по ступенькам и дальше в переулок, настолько узкий, что мои плечи касались стен.

Верхние этажи домов с закрепленными на металлических стенах трубами нависали над моей головой. Рубашка зацепилась за какой-то выступ и порвалась, рука наверняка тоже пострадала. Электрический треск станнеров и крики: «Держи вора!» – неслись за мной, словно гончие моего покойного дяди во время охоты на лис. Мои обветренные губы скривились в гримасе, волосы хлестали по лицу. Я свернул, протиснулся между двумя женщинами с продуктовыми корзинами на головах и помчался по верхней улице, вдоль канала с морской водой.

Хотя инстинкт требовал, чтобы я бежал дальше, хотя синяки и переломы, полученные в уличных потасовках, умоляли не сбавлять скорость, все это только заставило меня остановиться. Я много раз наблюдал, как богато одетая публика набрасывается на вора, превращаясь в стену мускулов, как только префект укажет на него. Вместо этого я поднырнул под железные перила и уселся за свободный стеклянный столик уличного кафе. Голографическое табло заказов замерцало на его поверхности, и я сделал вид, что копаюсь в своем кошельке – не самое легкое дело, когда одна рука у тебя парализована. Я не сомневался, что где-то поблизости есть камера, нацеленная на меня, но надеялся, что информация не дойдет до префектов раньше, чем они пробегут мимо. К универсальной банковской карте я даже не притронулся, так же как и к документам, принадлежавшим тому напудренному мужчине в длинном саронге, у которого я все это стащил. Зато я нашел очки с овальными рубиновыми стеклами и нацепил их себе на нос. Еще одно мгновение потребовалось, чтобы собрать в хвост мои длинные черные волосы и закрепить на затылке эластичной лентой, также любезно предоставленной кошельком. Более того, я нашел там банкноту в половину каспума и еще каспум мелкими стальными монетами. Все это я с легкой усмешкой рассовал по карманам, а кошелек положил на землю рядом со стулом.

За моей спиной по мостовой простучали тяжелые каблуки, но я не обернулся, а, склонившись к встроенному в столик экрану меню, сделал вид, что изучаю его.

– Не тревожься, – прозвучал чей-то хриплый голос. – Я не скажу им ни слова.

Я поднял голову и увидел старика за соседним столиком. Он с улыбкой приподнял брови и смотрел на меня поверх стакана, а другую руку положил на потертую книгу. Кроме нас, поблизости никого не было. Он носил индиговую куртку ниппонского покроя, с прямыми рукавами и орнаментом из черных и золотых ромбов по манжетам. Седеющие сальные волосы старик собрал в пучок, жесткий и щетинистый, как пришедшая в негодность кисть каллиграфа.

– Простите, что? – решил я прикинуться дурачком, и мой голос прозвучал резко и отрывисто, каким-то образом маскируя делосианский акцент.

– Твоя рука парализована станнером, и дышишь ты, как скаковая лошадь герцогини Антонелли. Не нужно быть схоластом, чтобы понять, что ты сбежал от префектов.

Однако он не был ниппонцем, судя по грубым чертам лица и произношению. Узнать акцент я не сумел. Может быть, он дюрантинец? Или с одного из норманских фригольдов? Но у них не такой цвет кожи. Я резко поднялся и развернулся к выходу.

– Не делай этого. Старый Кроу не скажет ни слова. Почему бы тебе не посидеть немного?

Он подтолкнул ко мне стул ногой, обутой в сандалию. Я не ответил и не сдвинулся с места.

Вздохнув, он заправил за ухо выбившуюся прядь и задал новый вопрос:

– И давно ты так?

– Как «так»?

– Давно ли ты на мели, мальчик? Ты провонял все вокруг, и любой, у кого есть глаза, сразу поймет, что ты не эмешец.

Я опустил онемевшую руку и проглотил без возражений обращение «мальчик», но так и не принял предложения сесть.

– Не знаю, – сказал я, – года два.

– Два года… – нахмурился Кроу, покачал головой, и пучок волос разметался в воздухе. – Это тяжело.

Я отважился оглянуться через плечо, туда, где сквозь толпу пробивались четверо префектов. Внезапно занервничав, я соскользнул на стул напротив старика.

Решив по его сложению, странной одежде и акценту, что из него такой же эмешец, как из меня самого, я спросил:

– Откуда вы, мессир? – и тут же прикусил язык.