голосе (только этой теплоты мне сейчас меньше всего хотелось). – Ты ведь это понимаешь, да?

Я никогда прежде не проявляла к нему неуважения. Для меня это была еще не изведанная территория. На отцовском виске запульсировала венка. И я почувствовала, как в унисон с ней вздулась и начала пульсировать жилка на моем виске.

Джуни закашлялась, я перевела взгляд на сестренку. Она дрожала, готовая в любой момент расплакаться.

– Конечно, папа, – процедила я сквозь стиснутые зубы. Морин бы ответила еще жестче, но я – не она. Я лишь сглотнула обиду и горечь, встала со стула, подошла, как робот, к отцу, сидевшему во главе стола, и обняла его. Как бы там ни было, но он остался дома, когда я его попросила. Это все-таки кое-что значило.

Он заулыбался, прильнул ко мне так, словно я была матерью, а он ребенком.

Все дело было в том, что я знала: отец сказал правду. Он действительно любил всех нас. И разве этого было недостаточно?

– Гари?

Я резко обернулась. Около дивана стояла мама – в цветастом халате, без макияжа, с растрепанными волосами. Она выглядела молодой, незащищенной и уязвимой. Я покосилась на Джуни, удостоверилась, что ей ничто не угрожает, когда бы мама ни вошла в комнату, и обрадовалась, что на ее щеки вернулся румянец.

– Ты в порядке, дорогой? – спросила мама, устремившись к отцу. – Середина ночи.

– Я успокаивал Хизер, – ответил отец, сразу же выпрямившись и отстранившись от меня. – Ей сейчас трудно, ты же понимаешь.

– Это не дело отца, – проговорила мама в задумчивости, – успокаивать ребенка – обязанность матери.

Я отошла, ожидая, что она меня обнимет. Но вместо этого мама обвила руками папу, поцеловала его в макушку и принялась нашептывать ему на ухо какие-то ласковые, нежные слова, вмиг стершие с его лица несколько лет. Мы с Джуни обменялись недоверчивым взглядом. Я – потому что не могла поверить в то, что мама чуть было не обняла меня. Джуни – потому что не могла припомнить, когда последний раз видела родителей такими. Я помнила, но это было очень давно. До того инцидента мама часто обнимала папу. Обнимала так, что он светился. Я даже думала, что мама озаряла его душу.

– Вот это другое дело, – пропела она, откинув голову назад и посмотрев в лицо отцу, а потом улыбнулась мне. – Почему вы не сказали мне, что решили поиграть ночью?

– Извини, мама. Я думала, что ты спала, – поспешила оправдаться я.

– Моя ответственная дочка. – Мама подошла ко мне, погладила по щеке и аккуратно повела к стулу; я в тревоге напряглась. – Моя бедная девочка. Папа рассказал мне о Морин. Никому не дано переложить на себя чужое бремя. Но мы чувствуем чужую боль и можем постараться ее облегчить. Я здесь, Хизер. Твоя мама с тобой, моя девочка.

Я моргнула, в комнате стало так тихо, что мне почудилось, будто я расслышала тихое движение своих век. Мама спала, когда Нильсон сообщил нам о Бренде. Она думала, что мы бодрствовали потому, что я печалилась о Морин. Но осознание этого ничего не могло изменить.

Она была мне матерью.

– Гари, – обратилась она к отцу, таинственно улыбнувшись, – я решила отнести Глории запеканку. Она несчастная женщина. Сколько раз она пыталась вымолить у меня прощение, а я все время отталкивала ее. Пора забыть все старые обиды, оставить прошлое в прошлом, ты согласен?

Отец кивнул, как послушная марионетка.

– Вот что я решила. – Мама опустилась на стул напротив отца, на тот стул, что так часто пустовал в последние годы. – Ну, а теперь, кто хочет сыграть со мной?

Глава 41

Мама убедила нас, что чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы отправиться на следующее утро в церковь. Отпевание Морин должно было состояться сразу после службы, но его отложили из уважения к семье Бренды и ради ее поисков.

По дороге к церкви Святого Патрика мы все хранили молчание. Парной утренний воздух затуманивал окна машины. По приезде на место я не смогла найти универсал Тафтов на забитой автомобилями парковке. У меня даже сложилось впечатление, что весь Пэнтаун решил собраться на богослужении, не считая нескольких приезжих и репортеров, досаждавших вопросами. Отец оставил нас под деревом, сказал подождать его там, а сам пошел переговорить со знакомым журналистом. Было жарко. Я страдала. И впервые озадачилась вопросом: почему мы не могли зайти в церковь без отца; там было по меньшей мере на десять градусов прохладней.

В последнее время я позволяла себе усомниться во многих вещах.

В какой-то момент я заметила Клода с родителями, пересекавшими лужайку, и яростно замахала рукой. Клод оглянулся. Я могла поклясться, что он меня увидел.

– Мама, я пойду поздороваюсь с Клодом.

Мать кивнула: ее подбородок показался мне прозрачным в колыхавшейся тени.

Я побежала к Зиглерам:

– Клод!

Он не обернулся. Но он должен был услышать мой окрик. Его родители – и мать, и отец – повернулись и заулыбались мне.

– Клод, я могу с тобой поговорить? – спросила я, поравнявшись с ними. – Наедине?

– Мы подождем тебя внутри, – потрепал его по плечу отец.

Клоду явно было не по себе в рубашке, застегнутой на все пуговицы, и галстуке. Но не только из-за жары.

– Ты слышал о Бренде? – выпалила я, едва его родители отошли.

Парень кивнул.

– Клод, почему ты на меня не глядишь?

Он обернулся, свирепо зыркнул на меня, но тут же потупил свой взгляд; по его шее разлилась краснота.

– Я хотел тебе сказать кое-что вчера, на работе. Но теперь мне сдается, что ты не захочешь это слушать.

Я почувствовала, как наморщился в недоумении лоб.

– О чем это ты?

– Эд с Антом подловили меня возле кулинарии после твоего ухода. Ант показал мне твое фото. – Клод снова вскинул глаза; мольбу в них быстро сменил гнев: – Ты могла бы сказать мне, что вы с ним встречаетесь.

Моя рука потянулась ко рту; глаза устремились к кресту. Да, быть может, мне не очень нравилось ходить в церковь, но я была уроженкой Пэнтауна. Меня воспитывали в страхе перед Богом. И нам не следовало обсуждать такие вещи на святой земле.

– Я не встречаюсь… Мы с ним не пара. Это был глупый поступок. – Мой стыд выместила злоба на Анта. Плохо было то, что вместо него передо мной стоял Клод. – И какое тебе вообще до этого дело?

Челюсть у парня отвисла, как будто я залепила ему знатную затрещину.

– Ты права, никакого, – пробормотал он, уже пошагав к церкви.

А мои ноги