судом в Польше. Его признали виновным и поместили под замком в подвале освенцимского Штабсгебойде; там он провел свою последнюю ночь, неподалеку от комнат «Верхнего ателье». Его повесили около старого крематория в главном лагере, неподалеку от уже заброшенного садика старой виллы Хёссов.

Мечте Рудольфа и Хедвиги о фермерском рае на востоке пришел конец. Их дети, оставшиеся без отца, играли в ботинках, тряпками привязанные к ногам, или деревянных башмаках, в которых они отмораживали пальцы – как заключенные лагеря, который они покинули{396}.

«Многие говорили: зачем мне жить, если погибла вся семья?» – Браха Беркович.

На поездах портнихи покинули дома, и на поездах же к ним вернулись, более или менее.

Расставшись с подругой, Рут Рингер, которая так рыдала, что все называли ее мокрой кошкой, группа Гуни покинула Германию с командой веселых чехов. Их привезли на родину в 25 грузовиках, украшенных фруктовыми и дикими цветами, сорванными по дороге. В Праге вернувшихся заключенных встречали с улыбками, подарками и состраданием. Пражская железнодорожная станция оказалась переполнена людьми, уследить за ними было невозможно. Всем не терпелось узнать, кто выжил, а о каких несчастных надо скорбеть.

Гуня села на поезд до Попрада в Словакии. Там ее встретили с угрюмыми лицами и безразличием. Ее поезд сломался на подходе к попрадскому вокзалу. Окруженная незнакомцами и оставшаяся без друзей Гуня вдруг увидела кое-что, заставившее ее поспешно протолкнуться к выходу из вагона. На платформе, с которой депортировали множество словаков, стоял ее зять Ладислав. Он приехал встретить и увезти ее домой в Кежмарок. Он не знал наверняка, что она приедет в Попрад, просто почувствовал, что надо взять лошадь и телегу, поехать на станцию и ждать. В награду за оптимизм он получил долгожданную встречу со свояченицей.

В Кежмароке было много людей, но едва ли много евреев. Гуня вошла в дом сестры, Таубы, на цыпочках, чтобы не разбудить детей, которые, наконец, после многих страшных месяцев в убежище снова спали в своих кроватях.

Уехав много лет назад, чтобы открыть ателье в Лейпциге, она вернулась домой.

Браха, Катька и маленькая Рожика отправились домой. До железнодорожной станции они добрались пешком и на попутных телегах. Вместо покупки билетов они показывали номера на руках. Поезда были набиты людьми, в основном – пережившими концлагеря. Одежда на всех была самая разная: краденная гражданская, лагерная полосатая форма, военная форма. На каждой остановке крестьянки в шалях и головных повязках выходили продавать яйца или картофель. Денег ни у кого не было, но некоторым везунчикам удавалось обменять на еду куски ткани, чулки или носки.

Любая одежда была на вес золота, что делало Европу хаотичным базаром, на котором все в панике пытались что-то продать, купить, выторговать или стащить. У Франкфурта был обнаружен заброшенный немецкий поезд с запасами, украденными из Франции и Бельгии. Немецкие граждане и обрадованные подневольные рабочие из других стран быстро его опустошили, рыдая от одного вида бесконечных шляп, юбок и рулонов ткани. Американская военная полиция смотрела на это сквозь пальцы, говоря: «Пусть веселятся»{397}.

Все словацкие евреи собирались в Братиславе, а с ними – евреи-беженцы из Венгрии и Румынии, направляющиеся в американскую зону в Вене. Новоприбывшие искали в толпе знакомые лица. И хотя Брахе с Катькой предстояло узнать, что почти все их родные погибли, на братиславском вокзале им оказали очень теплый прием – сестер встретила любимая подруга Ирена Рейхенберг, и Ирене было, что им рассказать.

Последний раз Браха видела Ирену и Рене, когда те спрятались в соломе, чтобы не продолжать Марш смерти. Теперь она знала, что они выжили. Когда лай собак и крики солдат затихли, подруги побежали в ближайший лес и вскоре нашли убежище на кладбище, за покрытыми снегом надгробьями. Голод и холод привели их на улицу польской деревеньки, заброшенной во время очередной воздушной тревоги; там девушки увидели женщину, она стояла, прислонившись к своему забору, и наблюдала за вспышками света в небе – следами борьбы на фронте.

– Вы кто? – крикнула она.

Подруги закопали полосатые куртки под снегом, но на спине темного шерстяного платья Ирены была красная полоса, выдающая в ней заключенную. Удалить старую краску у нее не получалось.

– Мы беженки из Кракова, – соврала Ирена.

– Я знаю, кто вы, видела, как ваши мимо проходили. Никто не заметил, как вы пришли?

– Никто.

Женщина кивнула на свой сарай. Сказала, что девушки могут там спрятаться. Она спрятала в ведерке еду и кофе и тайком пронесла подругам со словами:

– Когда придут советские войска, скажите, что я вам помогла. Если вернутся нацисты – ничего не говорите{398}.

Когда все более-менее улеглось, женщина пригласила Ирену и Рене к себе в дом. Девушки были своеобразной гарантией безопасности для хозяйки – когда немцев изгнали, советская армия стала выяснять, на чьей стороны были польские крестьяне. Ирена и Рене шили для женщины, более того – для всей деревни, в благодарность за прием. Шитье в очередной раз спасло им жизнь.

Потом словацкие солдаты, сражающиеся вместе с советскими, разрешили Ирене и Рене отправиться в долгий путь домой вместе с ними. Подруги оказались в Словакии в феврале 1945 года и были первыми вернувшимися депортированными еврейками. Они никого не видели и ничего не слышали, но однажды, находясь в маленькой деревне у Попрада, открыли дверь и увидели старшего брата Ирены, Лаци Рейхенбрега.

– Как ты нас нашел? – спросила пораженная Ирена.

После провалившегося словацкого восстания августа 1944 года Лаци и его жена Турулка – сестра Марты Фукс – присоединились к партизанам в горах. Лаци находился в Попраде проездом, когда услышал, что кто-то только что видел его сестру Ирену на дороге. Потрясающее везение.

Ирена ничего не знала о судьбе Марты. Не знала, удался ли побег из Лёслау, не знала, что Марте, Боришке, Бабе, Лулу и Элле пустили пули в спину.

Когда Братиславу освободили от фашистов, Ирена вернулась на Еврейскую улицу. В ее доме, номер 18, жила другая семья. В 1940 году в Братиславе было 15 тысяч евреев. Войну пережило около 3500.

После этого Ирена твердо решила отыскать Браху. Она каждый день ходила на вокзал и следила за всеми поездами с запада. Ее настойчивость была вознаграждена. В июне подруги снова встретились.

Пришла пора приспосабливаться к послевоенной жизни. Времени на глубокую скорбь и печаль не было. Снова – чтобы выжить, надо работать. Различные органы старались помогать пережившим лагеря, но пожертвований и подачек едва ли хватало на покупку еды на один день.

Однако вскоре Катька раздобыла швейную машинку.

Вернуть вещи, принадлежащие до войны, было