более тяжелой дорогой. Сколько им еще идти? Уже даже самые сильные едва передвигали ноги. Но они держались вместе, пока колонна змейкой двигалась по проселочным дорогам.

Друзья поддерживали слабеющих близких, тащили их на себе. А те, кто не имел друзей, к несчастью, получал пулю сразу же там, где упал. Когда колонна заключенных уходила, местные жители выходили забрать трупы и похоронить их. Тысячи трупов без имен, отличительными признаками служили лишь татуировки да обрывки одежды{371}.

Первой ночью – вернее, на рассвете первого дня – обессилившие портнихи повалились в хлеве, когда всем разрешили отдохнуть.

У Гуни сильно опухли ноги, но она знала, что снимать обувь нельзя, потому что надеть ее снова уже не получится. Браху тоже предупредили: «Не снимай ботинки, а то ноги окоченеют!»{372}. Оставленную без присмотра обувь крали по ночам. Идти босиком было нельзя, это влекло за собой обморожение ног и скорую смерть.

Ирена даже не добралась до хлева. Она так устала, что не могла подняться. Услышав приказ «стоять», она тут же упала на дорогу и мгновенно уснула.

Рене ее встряхнула, чтобы разбудить.

– Может, нам сбежать?..

Браха считала, что это очень рискованный план, но Рене была им одержима. Да и Ирене было плохо от одной мысли, что они уходят все дальше от освободительной советской армии. В конце концов, Рене с Иреной спрятались в соломе рядом с хлевом, собираясь продолжить путь на запад самостоятельно. Команде портних предстояло разделиться.

Браха, Катька и остальные быстро попрощались, но раздраженные эсэсовцы уже кричали, поторапливая заключенных:

– Быстро, быстро! Кто не пойдет – получит пулю в лоб{373}!

Это была не пустая угроза. Когда колонна змейкой покидала место, охранники протыкали кипы соломы штыками. Нашли ли молодых портних? Неведение жутко пугало Браху и остальных, продолживших марш смерти, но вскоре все мысли заглушили холод, усталость и необходимость плестись дальше. Проходя мимо домов и ферм, заключенные протягивали людям миски, прося еды, за что получали от солдат прикладом по спине. В этой хаотичной и пугающей атмосфере польские местные жители редко осмеливались что-то давать заключенным, даже если сочувствовали им. Но они видели их страдания. Они видели Освенцим на ходу.

Заключенные шли через однообразные пейзажи – леса, холмы, снег, безумно много снега. Где-то перед ними Союзники сбросили бомбы на колонну отступающих вермахтовцев. Заключенные и эсэсовцы разбежались в поисках укрытия. Гуня пыталась успокоить Рут, которая плакала от страха. Охранник указал на деревья неподалеку, подбивая подруг:

– Давайте, бегите. Там лес. Обещаю, я не буду стрелять.

В один момент и правда хотелось рвануть. Но, к счастью, здравый смысл не покинул Гуню. А что, если их заметят другие солдаты? Когда бомбардировка прекратилась, она подняла Рут на ноги, и они продолжили путь.

На следующей остановке портних снова согнали ночевать на скотный двор. Гуня боролась за место в грязном сарае. В набитый заключенными хлев ее не пустили, фыркнув: «Для евреев места нет!»{374}. Даже после пережитых вместе ужасов, некоторые заключенные по-прежнему находились во власти антисемитизма.

Потом – наконец-то! – они добрались до какого-то пункта назначения. Огромные потоки заключенных стеклись на вокзале шахтерского города Водзислава-Слёнского, который немцы называли Лёслау. Именно тут Марта наконец-то смогла сбежать, не из лагеря, но из толпы.

«Мы были засыпаны снегом и стоя теснились, как сардины в банке», – Лидия Варго{375}.

Почти три года Марта выживала в Освенциме благодаря таланту, навыкам и состраданию, и спасала многих других. Теперь, доверив заботу о маленькой Рожике, самой юной работнице ателье, другим портнихам, она наконец-то решила воспользоваться возможностью вырваться на свободу.

Она собиралась проделать путь не в одиночестве. К ней присоединились закройщица Боришка Зобель, шалунья Лулу Грюнберг и стойкая Баба Тейхнер. Также с Мартой бежала еще одна подруга из Штабсгебойде, Элла Нойгебауэр, клерк гражданского реестра. Элла была отчаянной оптимисткой, всегда поддерживала окружающих, всегда протягивала руку помощи. Последним членом группы была польская женщина, назначенная проводницей.

Когда эвакуированные заключенные оказались на железнодорожной станции Лёслау, заговорщицы ловко сменили одежду, чтобы не выделяться из толпы местных жителей, и спрятали лагерные облачения. Гражданская одежда была подготовлена заранее.

Беженки отправились на север и добрались до станции в городе Радлине, где присоединились к толпе, жаждущей попасть на нормальный пассажирский поезд. Женщинам удалось добраться аж до Живеца, города неподалеку от польско-словацкой границы, как раз когда пришли советские войска. Главную опасность все еще представляли немецкие солдаты. Утром 23 января их обнаружили нацисты и открыли по ним огонь. Они были такие храбрые, проделали такой путь. Теперь в них летели пули. Боришку, Бабу, Лулу и Эллу застрелили тут же. Марта с полькой рванули вперед, пытаясь спастись. Марта получила пулю в спину.

Такую версию событий позже рассказали Гуне. Брахе и Катьке поведали, что Марта, Баба, Лулу, Боришка и Элла спрятались в хлеву, но их нашли. Началась погоня, и всем женщинам пустили пули в спину, когда они разбежались по сторонам в поисках убежища.

Никто из выживших портних не видел, что произошло на самом деле. Они все еще были в Лёслау, у них были свои задачи.

Следующий этап эвакуации проходил на железной дороге, но не в пассажирском поезде и даже не в закрытых вагонах для скота. Сопровождаемые хрипами, звуками ударов и криками, портнихи прошли в открытые вагоны для угля, скользкие, покрытые коркой льда. В некоторых вагонах теснилось по 180 женщин и девушек. Мисками для еды приходилось выгребать снег. Присесть было невозможно. Тесно, как селедки в банке, сказала одна из выживших. «Как сардины», – сказала другая.

Это путешествие на поезде было самым ужасным. Когда женщины толкались или ввязывались в драку, пьяные эсэсовцы вслепую стреляли по толпе. В открытых вагонах суровый ветер обдувал лица; ноги горели от холода. Браха с Катькой по-прежнему были вместе, Гуня и Рут – тоже. С наступлением рассвета каждый заключенный погружался в свой личный ад, понемногу – или стремительно – сходя с ума от лихорадки, бактерий, голода и жажды.

После того, как они прошли через немецкую границу, Гуня будто бы начала узнавать знаки: Франкфурт-на-Одере, Берлин. Браха как-то выглянула через щель деревянной стены вагона и увидела картину – разрушенные бомбами здания, от которых остались только камины. Прямо как в ее старом сне. Может, это было предзнаменование?

Когда поезд остановился, из него стали выкидывать трупы. Перед немецкими гражданами предстали одичавшие, оледеневшие создания будто из другой вселенной; было трудно поверить, что когда-то это были студентки, портнихи, жены, матери, учительницы, врачи… люди.

Новая вывеска: Равенсбрюк.

Женщин перебросили в концлагерь