возможно, мне пора поменять работу, на такую, чтобы я не смог по недомыслию причинить зло другим людям, выбрать что-то другое, не знаю.

Здоровье дяди Гриши постепенно приходило в норму и вскоре его выписали, а затем выписали и меня. А дальше со мной все произошло, как предсказал дядя Гриша, и я благодаря ему был подготовлен и никаких психических последствий последующие события на меня не оказали. Помню первый школьный день после больницы. Я как обычно вошел в класс, и был встречен всеобщим молчанием, прошел к своей парте, сел. Спустя несколько минут появилась Наташка. Посмотрев насторожено на меня, она прошла мимо нашей парты, подошла к парте Жиденка, что-то ему сказала, и через минуту Лева, перебрался на Наташкино место рядом со мной и со словами: «теперь мы с тобой будем сидеть вместе», протянул руку для приветствия. Лева достал из портфеля учебник, тетрадь, ручку, разложил все это на парте и повернувшись ко мне сказал:

— Тут на днях был педсовет и тебя вроде бы по требованию родительского комитета постановили исключить из школы, а сейчас их предложение у директора школы на рассмотрении, а его слово решающее.

Лева быстро, в нескольких словах ввел меня в курс школьных событий. Прозвенел звонок. Вошла наша классная, увидев меня, резко спросила:

— А ты почему здесь?

Я молча протянул справку из больницы, в которой было написано, что я здоров и могу посещать школу. Прочтя справку, Марфа Макаровна молча вышла из класса. Наступила тишина. Через несколько минут классная вернулась и, не глядя на меня, сухо произнесла:

— Тебя немедленно вызывает директор школы.

Я встал из-за парты и направился к двери.

— Вернись и забери свои вещи!

Директором школы в то время был комиссованный по ранению бывший летчик-истребитель, боевой офицер Борис Максимович у него была репутация строгого, но справедливого руководителя. В школе все его не то, что боялись, старались не попадать ему на глаза. Волнуясь, я робко постучал и не дождавшись приглашения приоткрыл дверь кабинета и в образовавшуюся щель спросил:

— Можно?

В кабинете было сильно накурено. Борис Максимович что-то писал, подняв глаза на меня и недовольным голосом произнес:

— Можно Машку за ляжку, впрочем, ты это уже и без меня хорошо знаешь. Входи!

Борис Максимович откинулся на спинку кресла и изучающе посмотрел на меня.

— Ну че молчишь? Рассказывай.

— А что рассказывать?

— Ладно, будем считать, что в твоих словах я не уловил дерзости, да собственно рассказ твой мне не нужен, я и без него все знаю, поэтому перейду к существу. У меня на столе лежит протокол заседания педсовета, на котором большинством голосов принято предложение об отчислении тебя из школы. Но так как педсовет не имеет права принимать такие решения, он может только рекомендовать, то решение буду принимать я, но прежде задам тебе несколько вопросов. Итак, из милиции сообщили, что ты наотрез отказался назвать имя этой Машки, которая наградила тебя триппером, так?

— Да!

— И ты до сих пор не передумал?

— Нет!

— Ну что скажешь, герой! А ты понимаешь, герой, что ты такой у нее может быть не единственный, и завтра еще кто-нибудь займет твое место на больничной койке? Ты об этом подумал, или тебе наплевать на других, типа каждый за себя, я свое получил, теперь пусть другие маются.

— Нет, не наплевать. Она мне слово дала.

— Что! Слово! И ты ей веришь?

— В общем нет, но в этом случае верю.

Директор молча изучающе смотрел на меня, а потом понимающе спросил:

— Ясно, тебе ее жаль?

— Я не думал об этом, скорее, нет.

Борис Максимович подался вперед.

— Так ты мне скажешь, в конце концов, в чем дело, или будешь из себя корчить рыцаря?

— Нет, не скажу.

Борис Максимович дрожащими пальцами вынул из лежащей на столе пачки «Казбека» папиросу, закурил, сделал глубокую затяжку и выпуская толчками дым рассматривал меня, как диковинный экспонат. Мы оба молчали. Наконец докурив папиросу, директор раздавил окурок о дно пепельницы и, не глядя на меня, беззлобно произнес:

— Молчишь, ну и хрен с тобой, жизнь покажет, что из тебя получиться, а сейчас иди в класс и скажи Марфе Макаровне, что я допустил тебя к занятиям.

С этого дня моя школьная жизнь изменилась. Я полностью потерял всякий интерес к школьным делам, на уроках сидел безучастно, стараясь хоть как-то сконцентрироваться на изучаемом материале, но это далеко не всегда удавалось. Дома я практически не мог заставить себя сесть за учебник и часто приходил в школу с невыполненными заданиями, спасала память. Единственное, что у меня было отличным, так это поведение, тут мне не нужно было заставлять себя. На переменах я чаще всего в одиночестве бродил по коридорам, иногда общался с Жиденком. С Левой я виделся исключительно только в школе и беседовали мы в основном на переменах. Иногда Лева просил меня почитать что-нибудь новенькое, часто мы говорили о ближайшем будущем, класс был выпускной и необходимо было определяться.

Нужно сказать, что подготовке рабочих кадров в то время уделялось большое внимание. Страна, строящая коммунизм, с присущей ей низкоэффективной системой использования трудовых ресурсов, постоянно нуждалась в притоке все новых и новых строителей. Основной лозунг социализма «Кто не работает — тот не ест!» был конкретизирован в систему правил, суть которых сводилась к дуализму ее основ: «Не умеешь работать — научим; не хочешь работать — заставим!» В отношении «заставим» нужно сказать, что в государстве на законодательном уровне была отменена всеобщая трудовая повинность, но существовал закон о тунеядстве, согласно которому против лиц, не желающих участвовать в строительстве коммунизма, применялась административная, а в некоторых случаях и уголовная ответственность. Так что, получив свидетельство об обязательном неполном среднем образовании, необходимо было делать выбор, чем заниматься дальше, и этот выбор был строго регламентирован государством, можно было продлить детство, продолжая школьное обучение, и в итоге получить среднее образование, а потом уже принимать более взвешенное решение о своей взрослой судьбе, другими словами, выбор не исчезал, он получал отсрочку.

В нашем классе, за несколько месяцев до окончания школы, составили два списка: