в Вильянди один. Собственно, живу не круглый год, на лето приезжаю сюда, к своему фронтовому другу, живу у него и каждый вечер стараюсь приходить сюда, так сказать, на этюды. Желание рисовать с годами не пропало, а даже наоборот, и больше всего я люблю рисовать это небо, и ты понимаешь почему. Каждый год я жду, когда смогу сюда приехать, и, собственно, этим живу. Друзей у меня мало, а точнее всего один по имени Евгений, так вот он настоящий поэт, профессиональный, живет в Москве, иногда проведывает меня здесь или в Эстонии. Надеюсь, что он вскорости сюда приедет, обещал, я вас обязательно познакомлю, думаю, для тебя это будет очень полезно. Вот, собственно, и вся моя жизнь одним абзацем на полстраницы не слишком убористого текста.

Я невольно улыбаясь спросил:

— Ладно, скажи мне, что ты делаешь со своими картинами, те, которые я видел, ты безжалостно уничтожал, едва успев написать, с остальными ты поступаешь так же?

— В основном, да, но иногда что-то оставляю, да и то ненадолго, либо дарю, либо продаю, но последнее бывает крайне редко и то благодаря Женьке.

— А как ты решаешь, дарить картину или продать?

Дод задумался, отпил вина и произнес:

— Любая моя картина — это одно из двух: или монолог, или диалог. Так вот, картина-монолог — это то, что я пишу исключительно для себя. В ней я пытаюсь отразить свои мысли, тревоги, ожидания, то, что волнует или занимает меня именно в это время. Другими словами, картины-монологи — это мой дневник, я их храню повернутыми лицом к стене, иногда пересматриваю и со временем некоторые из них меня начинают раздражать. Вот тогда я эти картины ликвидирую — счищаю, смываю и использую, как холст. Как ты уже понял, картины-монологи я не продаю и никому не дарю, и мало кому показываю. Другое дело диалоги. Я изначально пишу такую картину для кого-то, т. е. пытаюсь в ней выразить свое послание конкретному человеку, делюсь увиденным, мыслями или чувствами. Обычно я ее пишу на одном дыхании, а потом дарю ее этому конкретному человеку. Очень редко пишу иные картины, не диалоги и не монологи, это картины безадресные, в них я просто фиксирую свое видение, свое отношение к изображаемому, своими переживаниями. Эти картины я не люблю писать, но почему-то пишу, не храню и не дарю, чаще я их уничтожаю, практически, сразу же после написания, но иногда, очень редко, они идут на продажу. Конечно, идут не сами. Я лично продавать не умею, а вот Женька это делает с удовольствием, он вывозит их за границу, выставляет в салонах и там их покупают. Для меня остается загадкой, кому они вообще нужны, но, кстати, платят за них немалые деньги.

— И много картин продал?

— Нет, три или четыре штуки, а помню только последнюю и то, наверное, из-за названия. Женька убедил назвать ее «Красная осень», на самом деле на ней нет осени, и тем более красной, но вот что интересно, если на нее долго смотреть, то мало того, что название становиться нечуждым, так еще оно кажется единственно правильным. Ну все, хватит зазря болтать, кажись, начинается.

Небо ожило, красочные волны, как круги на воде, стали разбегаться в разные стороны, раскачивая небосвод, дробя его на мелкие неповторимые частички. Возникло ощущение что каждая частичка живет своей, но при этом связанной с другими частичками жизнью. Частички кружились в красивых танцах, мчались наперегонки или просто порхали, как бабочки. Иногда они, как по команде, сближались друг с другом, образуя переливающийся всеми мыслимыми цветами и оттенками шар, который едва образовавшись, беззвучно взрывался, озаряя небосвод волшебным салютом. Описать словами происходящее просто невозможно.

Обычно, когда такая феерия заканчивалась, я сравнивал увиденное мной с изображением на холсте у Дода и это всегда было нечто другое, мало похожее на то, что видел я, и не потому, что Дод не смог точно передать увиденное. Вначале я не понимал этих расхождений, иногда мне казалось, что увиденная мной картина неба намного прекраснее, чем у Дода, а иногда наоборот. Особенно меня удручал его каждый раз один и тот же вопрос: «Ну как? По-моему, мне удалось понять и схватить за хвост суть?»

Я молча недоумевал, а однажды мне вдруг стало ясно, что мы с Додом видим два разных неба, у каждого оно свое. Иногда перед самым концом представления, я видел на небе ангельские изображения Марины-шахтерского дитя. Эти изображения были разными, а особенно отличались выражения ее глаз, лица, не всегда они выражали радость и восторг иногда я видел в них огорчение и понимал, что это из-за меня. Очень быстро я установил связь со своим душевным состоянием и с результатами своих последних творений, чем они были удачнее, тем радостнее являлся лик моего ангела.

Со временем я стал принимать участие в небесных картинах, точнее научился влиять на образ моего ангела. Все оказалось просто: чем правильнее был прожит мной день, тем чудеснее была вечерняя картина, тем счастливее выражение личика моего ангела. И наоборот, всякое мое внутреннее несогласие с самим собой, ложь, грубость, лень и другие негативные проявления моей сути ухудшали небесную картину, краски тускнели, изображение становилось нечетким, как бы подернутым дымкой, и главное мой ангел отстранялся от меня, смотрел с укоризной, а на глазах у него появлялись слезы.

Как правило, после захода солнца, когда заканчивалась глеевская фантасмагория, Дод внимательно рассматривал нарисованную картину, иногда долго, а чаще нет, а затем решительно уничтожал написанное. Только иногда, я видел это два или три раза за все время, он молча упаковывал картину в ящик-мольберт нетронутой. Мне всегда было горько смотреть, как он расправляется с очередным творением, мне они казались совершенными. Однажды я не выдержал и спросил:

— Зачем ты это делаешь? Они же прекрасны. Пусть что-то в них тебя не устраивает, так ведь можно исправить или переделать, а ты их убиваешь. Зачем?

Дод долго смотрел на меня, затем пожал плечами и тихо произнес:

— Не знаю. Наверное, так надо.

Мне очень хотелось иметь у себя хотя бы одну такую картину, но Дод не предлагал, а я стеснялся попросить. Так и получилось, что у меня нет его работ, ни одной.

Каждый вечер на глее оканчивался одинаково. Дод протирал кисти