Эх, жалко, не могу повесить на шею рубин, подаренный Мигелем, – дырки в нем нет. Кстати, а откуда Паша узнал о рубине? Ведь тут, на картине, нарисован именно он! Крупный, продолговатый, как переспевшая ягодка кизила, когда она становится прозрачной, обнажая запрятанную внутри косточку. Что это? Интуиция художника? Или наоборот, сначала Павлик нарисовал этот камень у меня на шее, а потом Мигель мне его подарил? Как много совпадений. И каких! И пусть кто-нибудь посмеет сказать, что это – цепочка случайностей! Ну не бывает таких цепочек! Командировка на Sotheby's и кража сумочки совпали, чтобы мы встретились с Пашей. Поездка на Мальдивы и знакомство с Боковым случились для того, чтобы я оказалась на ледоколе. Для новой встречи с Чурилиным. И даже рубин, подаренный юным Слимом, вот он, на портрете, хотя Павлик о нем и понятия не имел!

Что это, если не судьба? Вот именно.

– Даша, можно войти?

Задумавшись, я, видимо, не услышала стук в дверь и теперь созерцала застывшего в проеме Бокова. Называется, явился не запылился. Вы не ждали нас, а мы приперлися.

Поздно, господин продюсер. Ваш поезд ушел. И вертолет улетел. И подлодка утонула.

– Чем обязана? – холодно осведомилась я.

– Зашел узнать, как ты. Кэп сказал, глаза обожгла, болеешь.

– Выздоровела.

– Вижу.

Боков внимательно оглядел меня с ног до головы. Задержался глазами на груди, перетянутой упругим атласом зеленого платья от Oscar de la Renta, которое я привезла из Монако и еще ни разу не надевала, поелозил зрачками по моим щиколоткам, идеально стройным в лодочках от Manolo Blahnik, купленных в Куршевеле, вернулся к лицу.

– Ты такая красивая. Далеко собралась?

– На свидание.

– С кем? – Он сделал настоящую стойку, как бультерьер на кусок говядины.

– С Павликом Чурилиным.

Честное слово, в моих устах это прозвучало совсем не мстительно, а вполне обыденно, даже равнодушно, но Боков просто переменился в лице.

– Ты его нашла?

– Он меня.

– И что?

– Все замечательно! – счастливо улыбнулась я. – Просто превосходно. Вот, смотри! – Я сдвинулась чуть в сторону, открывая для обзора портрет.

Антон на мгновение застыл, будто умер, и вдруг стремительно метнулся вперед. Я отлетела в сторону, сметенная его жестким плечом, и оказалась на койке.

– Что это? – буквально зарычал Боков. – Когда? Где?

– По памяти, – объяснила я, решив не обижаться на грубость. Истинное искусство на людей действует по-разному. На Бокова – вот так, неожиданно. Тонкая натура, киношник, что с него взять?

Он неотрывно глядел на портрет, приближая к холсту жадные пальцы и тут же отдергивая, словно от картины шел обжигающий жар.

– Ты хоть понимаешь, что это такое? – он говорил не мне – в пустоту, в вечность. – Это шедевр. Это гениально.

– В полном соответствии с натурой, – пожала плечами я.

– С натурой? – Он внимательно, словно не узнавая, взглянул на меня. – Ах, да. Я покупаю!

– Не продается.

– Все продается! Хочешь миллион?

– Не хочу. – Ясно, значит, на Sotheby's за работу можно взять минимум два.

– Она прекрасна.

То есть я.

Лицо его странно вытянулось и заострилось, глаза дико горели, губы шевелились, как в бреду. По правде говоря, мне стало не по себе. Бывает же такое, что человек влюбляется в изображение. Как Пигмалион в Галатею. А тут случай куда серьезнее: сначала Антон влюбился в меня, потом предал, поверив лживому навету, следом понял, что может меня потерять, решил пойти на попятную и обнаружил, что поздно. Как я и предсказывала. А теперь, огорошенный и несчастный, он цепляется за портрет, как за единственную возможность всегда быть рядом с любимой. Но я-то чем могу ему помочь? Жалко мужчину, да, спору нет, но сердцу не прикажешь!

– Такой портрет можно написать, только без памяти влюбившись в оригинал, – тихо произнес он.

Вот, что и требовалось доказать. Любит и ревнует. Дико и безудержно. И что мне делать? Я-то до конца тоже его из сердца не выкинула, не успела еще!

Мне вдруг стало тоскливо и бесприютно.

Вроде как минуту назад все было ясно – Чурилин. А теперь эта тихая истерика Бокова, его отчаяние, страдание, боль.

– Антоша. – Я подошла к нему, прижалась к напряженной сухой спине. – Ну что ты так расстроился?

– Он тебя любит! – горестно и горько выдохнул он. – Я знал. Я – идиот! Самовлюбленный доверчивый идиот.

Когда мужчина критикует себя, причем искренне, лучше помолчать. Тем более что эта критика вполне справедлива и заслужена.

– Это – единственная работа?

– С моим лицом? Да.

Боков снова посмотрел на меня как-то невменяемо:

– Где он живет? Говори!

Убьет. Он его точно убьет. Одного похоронят, другого – посадят. А я? Снова у разбитого корыта? Ну уж нет!

– Я не была у него в каюте, не знаю. Он мне портрет в ресторан принес. Выследил, застукал и принес.

– Что значит – выследил?

– Он видел, как мы прилетели.

– И меня тоже видел?

– Конечно.

Боков глубоко задумался, сжал виски белыми, как лед за окном, пальцами и вышел вон.

Антошу было жалко. Очень. По-моему, так страстно и безответно в меня не влюблялся еще никто. Я даже почувствовала себя несколько виноватой: все же в какой-то момент я дала ему надежду. Зачем? И если он сейчас кинется на поиски Чурилина и найдет? Беды не миновать! Значит, нам не стоит сегодня никуда ходить, ни в бар, ни на танцы. И в каюте оставаться нельзя. Увидит Боков, что не ночую дома, сразу догадается. Перероет весь ледокол, найдет и все равно убьет. Только на сей раз – нас обоих.

Как же быть? Как предупредить Пашу, чтоб не высовывал нос из каюты?

Я тихо брела по коридору, проигрывая в уме возможные варианты развития событий. Ни один из них не был безопасным. Увы.

– Дарья Батьковна, – вдруг услыхала я знакомый удивленный голос. – Куда это ты намылилась? И без очков? Ослепнуть хочешь?

Доктор Жора, а это был именно он, стоял, перегородив дорогу, уперев руки в бока.

– Да у меня уж все в порядке, – поспешила уверить я. – Глаза видят, ноги ходят.

– Что? – буквально взвился доктор. – Ты что, еще и зенки намузюкала? Совсем одурела? Тебе их неделю касаться нельзя, не дай бог случится отслоение сетчатки, а ты по килограмму туши на ресницы навесила! Дура невостребованная!

Ни обидеться, ни огрызнуться я не успела. Жора сгреб меня в охапку, втолкнул в госпиталь и, умело закольцевав одной ручищей мою спину и руки, другой нагнул куда-то мою же несчастную голову и включил воду.