(вместе со второй главой) несколько короче остальных. В таком контексте наша потеря несколько компенсировалась бы; все равно — четверостишие на месте, это самая звонкая нота финала фрагмента, посвященного письму Татьяны, и в этом значении неприкосновенна.

«Онегинский» фрагмент тоже ценен, и не только тем, что восстанавливает фактическую достоверность, но более того — тем, что несет важную психологическую нагрузку. В деревне письмом Татьяны Онегин взволнован, «живо тронут был». Но письмо, а следом и свидание, не имело для него решительного следствия, не привело к крутому повороту его жизни. Когда Онегин покидал деревню, он брал с собою самое необходимое: письмо могло быть просто забыто, могло быть отправлено в камин — а вот сохранено, чем-то дорого. Теплая деталь, помогающая понять, что припоздавшая любовь Онегина к Татьяне — это и не вполне новое чувство, а пламя, вспыхнувшее от сохранившихся горячими прежних угольков, в свое время до огня не разгоревшихся.

Корректировка замысла происходила не только на широком пространстве романа. В. В. Набокова удивляло несоответствие начала второй главы ее продолжению. Сначала утверждается: «Богат, хорош собою, Ленский / Везде был принят как жених…» — и выразительный пример приводится. С другой стороны, обобщается, что Ленский не имел «охоты узы брака несть». А вскоре мы узнаем, что Ленский, «чуть отрок», был уже «Ольгою плененный…», и отцы им прочили венцы, герою, оказалось, вовсе не чуждые. В. В. Набоков замечает по поводу представления Ленского как жениха: «Это место звучит фальшиво, поскольку ранее было сказано, что Ленский избегал своих соседей-помещиков. Тем более (согласно строфе XXI) все, бесспорно, знали, что Ленский был влюблен в Ольгу». Комментатор делает неожиданное, но убедительное предположение: «Кажется, что здесь Пушкин еще не разработал план о существовании некой Ольги Лариной»[149] (хотя она появится уже в той же главе). Видимо, так оно и было. Что заглавный герой встретит героиню, это задумывалось изначально, еще «в смутном сне». Так что Ленский вначале и предоставлен сам себе. И вдруг у Татьяны обнаруживается сестра, ей находится сюжетная роль. Что делать поэту? Выбрасывать колоритнейшую сценку уездных нравов? Да, устранялось бы сюжетное противоречие. Пушкин вычеркивать этот эпизод не стал: очень выразительно показан здесь «обычай деревенский», да и некая Дуня, которая пищит, а не поет, колоритна. Грех невелик, добавилось еще одно противоречие из числа тех, которые поэт видит, но исправлять не хочет (то, чего многие и не замечают).

В романе все-таки встречаются и авторские (немногие) поправки-уточнения. Во второй главе при описании сближения Онегина с Ленским охлажденному заглавному герою добавляется чувствительности — с мотивировкой: «правил нет без исключений». В первой главе захандривший Онегин

Отрядом книг уставил полку,

Читал, читал, а всё без толку…

<…>

Как женщин, он оставил книги,

И полку, с пыльной их семьей,

Задернул траурной тафтой.

Но строгое обобщение не подтверждается: далее Онегин показан читателем систематическим. Под давлением новых фактов поэт делает прямую, хоть и принужденную поправку («несколько творений / Он из опалы исключил»), и этот прецедент должен послужить уроком для читателя.

Противоречия — лишь крайний предел концентрации многослойности, которая заложена в природу художественного слова, поэтического в особенности.

Наблюдения над противоречиями в «Евгении Онегине» некорректно сводить к перечню серии житейских несоответствий. Художественная логика, похоже на то, отличается от житейской логики. Попытаемся понять, почему Пушкин не хотел исправлять противоречия, — поймем, что данное явление обладает правами полноценного текста со своими ресурсами выразительности.

Эпическая муза

Пушкин дописывал последние строфы четвертой главы, когда пришла весть о трагедии на Сенатской площади. В тяжелом 1826 году решалась судьба декабристов и в связке с нею — судьба самого поэта. Письма деревенского затворника полны тревоги. Удивительно: время не способствует вдохновению, а «Онегин» дает такой необходимый творческий импульс — в 1826 году написаны (в черновике) две главы, пятая и шестая. Это настоящий рывок в творческой истории романа!

Пушкин проявляет незаурядную силу воли, не позволяя себе расслабляться. Но можно отметить и благоприятный момент творческой истории. Пушкин фактически успел завершить трудно рождавшуюся четвертую главу. Пятая и шестая главы в «домашнем» обиходе получили названия «Именины» и «Поединок». Здесь на опорную роль выдвинулись сюжетные мотивы. Воображению вышло легче рисовать картины, естественно сменяющие друг друга. Реквием по Ленскому эмоционально оказался созвучным реальному современному настроению поэта.

Следующая (предпоследняя) глава седьмая оканчивается строфой, включающей, что отмечают в своих комментариях Н. Л. Бродский и Ю. М. Лотман, пародийный зачин, открывавший поэмы классицистов. Но такова форма, а по содержанию здесь идут и отнюдь не шутливые строки:

Благослови мой долгий труд,

О ты, эпическая муза!

И, верный посох мне вручив,

Не дай блуждать мне вкось и вкрив.

Такое размышление и по содержанию не подходило к началу повествования; оно обещано намерением, принятым в пятой главе:

С изменой юности моей

Пора мне сделаться умней,

В делах и слоге поправляться,

И эту пятую тетрадь

От отступлений очищать.

«Пятая тетрадь» от отступлений на самом деле основательно очищена, более, чем остальные. Но тут необходимо сказать о возникшем пробеле нашего знания творческой истории романа. Пушкин сохранил онегинские черновики печатавшихся глав — кроме концовки черновика главы пятой и полностью черновика шестой главы (кроме дописанной позже концовки). Надо ли сомневаться, что там было (наверное, не мало) того, что оказалось «очищенным». В рукописи, конечно, не обошлось без рисунков на полях… Утрату отмеченных черновиков надо причислить к списку чувствительных невосполнимых потерь.

Объявленная сдержанность коснулась именно пятой главы. В последующих главах «отступлений» не меньше (разве что восьмая глава плотнее насыщена повествовательным материалом).

Тревожным и минорным настроениям поэт противопоставил упрямство. Свой принцип он обозначил в письме Плетневу (март 1826 года): «…держусь стоической пословицы: не радуйся нашед, не плачь потеряв». Поэт находил способы сохранять бодрость.

В пушкиноведении отмечалось, что, вынося «вступление» в концовку седьмой главы (предокончания романа!), Пушкин следует за Стерном, его романом «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Мне хочется обратить внимание на принципиальную разницу. У Стерна композиционный сдвиг — прием формальный, знак своеволия рассказчика, которым он хвастается. У Пушкина, при всех пародийных оттенках, прием содержателен, а в силу этого размещен на своем месте! Строфа вбирает в себя и то, что всерьез характерно для вступления. Переакцентировка повествования во второй половине романа под покровительство эпической музы очевидна. Благодарная муза дала поэту возможность не заморозить, а продвинуть ход романа.

Обновление значительно. Открытое время романа на значительном