протяжении создавало фон действия, влияя на формирование стиля, но повороты сюжета определяла личная ориентация героя. Теперь открытое время, наращивая силу, становится смыслообразующим компонентом. Вот почему делается выбор эпической музы. И понадобилось новое вступление в концовке седьмой главы — для второй половины романа (по первому замыслу), или для последней трети (по «болдинскому» оглавлению), или, в ином композиционном построении, для завершения печатного текста. Эмоциональное напряжение героя остается значительным и значимым, но возрастает сюжетообразующая роль обстоятельств.

Об этом надо будет сказать особо, а пока заметим: выдвижение эпической музы на опорную роль художественно подкрепляется очередным композиционным кольцом — «сдвинутое» вступление в концовке седьмой главы прогнозируется в начале шестой главы: «Вперед, вперед, моя исторья!». (Это и реальное сюжетное начало главы «Поединок» в четвертой строфе; первые три строфы дописывают ставшие злосчастными «Именины»). «Моя история» сулит Большую историю концовки романа.

О жанровой разновидности «Евгения Онегина»

Поскольку «Евгений Онегин», при всех оговорках и уточнениях, все-таки роман, возникает еще один аспект изучения. Роман — форма чрезвычайно емкая, поэтому выделяется много жанровых разновидностей. Шире распространен взгляд, что «Онегин» кладет начало активному и плодотворному для русской литературы социально-психологическому роману, далеко продвинувшемуся в прозе. Но исследователям хочется чего-то новенького! С. А. Фомичев выдвигает такую гипотезу: «Евгений Онегин» был задуман как роман-путешествие — потому что «в роде Дон-Жуана…»[150]. Цитируемая пушкинская фраза — из первого сообщения о новой работе (из письма Вяземскому 4 ноября 1823 года, где дано и жанровое определение).

К любой пушкинской фразе нужно относиться всерьез. «Онегин» начат еще под впечатлением байроновских творений, где сталкиваются типологически контрастные персонажи, где избираются ситуации, экзотические в глазах читателя. Но учтем: байроновский «Дон-Жуан» — роман в стихах и как роман — произведение емкое. Сюжет определен скитанием героя, но в произведении множество и других компонентов: не к ним ли относится пушкинская аналогия? Еще учтем, что через два года поэт, в полемике с Бестужевым по поводу опубликованной первой главы, заявляет категорично: в «Дон-Жуане» «ничего нет общего с „Онегиным“». С. А. Фомичев этот факт помечает, но неколебимо стоит на своем: если Пушкин мечтал о часе своей свободы, а Онегин был готов совместно «увидеть чуждые страны», то вот он, первоначальный план! Исследователь книжку посвящает движению замысла, но никакого движения не показывает: «После возвращения из ссылки Пушкин предпринимает постоянные, но безуспешные попытки выехать за границу…» (с. 100), причем личных причин для этого как будто и не было — захотелось уточнить маршрут путешествия Онегина. С сожалением констатируется: «Романа „в роде Дон-Жуана“ роковым <!> образом не получалось: путь русскому поэту на Запад был закрыт, хотя мысль о путешествии в то время по-прежнему его волновала» (с. 104). Странной получается творческая история «Евгения Онегина» в трактовке С. А. Фомичева: мечталось все время об одном, а между делом написалось (помимо воли автора?) совсем о другом!

Роман-путешествие противопоказан структуре «Евгения Онегина». Путешествие стало бы парным, где автор и герой мешали бы друг другу, тем более и потому, что образ автора создавался на автобиографической основе.

На реальное движение замысла указал С. Г. Бочаров: «в ходе работы над „Онегиным“ происходила переориентация с Байронова „Дон-Жуана“ как первоначальный опорный образец на „Адольфа“, что отразилось в знаменитой характеристике „современного человека“ в 7-й главе…»[151].

Своеобразие жанра «Евгения Онегина» проще определять (логичнее с этого начинать) через характеристику эпических и лирических компонентов. Но надо учитывать и то, что в произведении эти слагаемые существуют не автономно, лишь чередуясь друг с другом: соединяясь и взаимодействуя, контрастные начала создают своеобразное третье.

Пояснить это явление хотелось бы такой аналогией. В романе Джека Лондона «Мартин Иден» герой, впервые попавший в аристократический особняк, с удивлением рассматривает живописную картину: смотрит вблизи — видны лишь беспорядочные мазки краски, а на расстоянии они сливаются, обретая картинную предметность. Но так происходит и с «Онегиным», даже если взять нечто конкретное, для примера — конструктивную основу. Несомненно, она романная, сюжетная. Но посмотрим на нее же вблизи — увидим, что она пористая: это детали соединены по законам поэтической речи, без внешней переходной пластики.

Важное обстоятельство подчеркнул Ю. Н. Чумаков: поэт «не просто написал роман в стихах, но вынес жанр в подзаголовок: роман должен читаться, как читается лирическое стихотворение, и эта ориентировка читателей… составляет всю „изюминку“ восприятия текста»[152]. Но тут же следует добавление: «Сказанное не означает, что читателям запрещается переживать за Евгения и Татьяну как за живых людей, равно как и обсуждать их коллизии и перипетии. Это всегда было, есть и будет. Однако надо помнить, что при этом ситуация романа, пройдя через несколько незаметных для сознания интеллектуальных операций, уже переведена из поэтического мира стихов в мир жизненных реалий и конфликтов. В результате подобной транспозиции, внутреннего перевода из одной реальности в другую, стихотворное осуществление „Онегина“ как бы вычеркивается, не оставаясь даже фоном» (с. 7). Отсюда следует: «Евгений Онегин» — произведение не для однократного прочтения. Тут и многоаспектность проблематики. Тут и неисчислимое количество элементов поэтики. Когда-то интересно рассматривать компоненты крупно, порознь. Не менее интересно наблюдать синтез.

В. А. Недзвецкий хорошо вписывает пушкинский роман в литературный процесс, показывая, что «Онегин» наследует не прозаической, а поэтической традиции. Опыт мировой литературы убеждает, что «художественное прозаическое слово, в том числе романное, не предшествует стихотворной художественной речи, но зарождается в ее лоне, на основе уже содержащихся в ней разнородных семантических потенций и тенденций»[153]. Еще скромнее опыт прозаической художественной русской литературы. «Предшествовавший „Онегину“ прозаический русский роман (А. Измайлов, Б. Т. Нарежный)… не удовлетворял собственно эстетическим требованиям, так как его авторы, в своей основе просветители и рационалисты, видели в нем прежде всего „нравоучение“, а не явление словесного искусства. В то же время русская поэтическая речь насчитывала ко времени „Онегина“ столетие своего развития, была многожанровой и разностилевой. Это давало ей возможность преобразовывать ее с учетом тех изобразительно-выразительных задач, которые диктовались и новизной главных лиц пушкинского произведения…, и обыкновенно-прозаическим характером действительности в целом» (с. 6).

Исследователь видит сложность рассматриваемого явления («…„Евгений Онегин“, написанный не в прозе, но в стихах, оказался своеобразным жанровым оксюмороном…»), но делает и четкий вывод: «Быть может, „Онегин“ вообще не роман, но, как полагали некоторые исследователи, некий лиро-эпический гибрид? Однако в нем есть по меньшей мере три силы, образующие именно роман, а не эпическую или лирическую поэму: его центральные персонажи — Онегин и Татьяна, предмет изображения и характер действия» (с. 3). Жанровое определение пушкинского произведения я разделяю; к суждениям о героях еще придется вернуться.

Теперь мы обратимся к наиболее динамичным компонентам произведения.