возникшие во Франции, оставались малозначительными (как, например, движение «Аксьон франсез», основанное в 1898 году), потеряв авторитет из-за политически неуместных связей с монархистами и мелкой политической грызни. Итальянские националисты после первой мировой войны объединились в конце концов с фашистами. Все они были представителями нового вида политических движений, основанных на шовинизме, ксенофобии и (в растущей степени) на идеализации национальной экспансии, завоеваний и самой войны. Такой национализм очень хорошо выражал коллективное недовольство людей, не умевших как следует объяснить причину неурядиц своей жизни. Проще всего было сказать, что во всем виноваты иностранцы. Во Франции в период «дела Дрейфуса» особенно обострился антисемитизм, и не только потому, что обвиняемым оказался еврей (а что это за дела могли быть у еврея во французском Генеральном штабе?), но прежде всего потому, что его подозревали в шпионаже именно в пользу Германии. При этом у «истинных» германцев кровь застывала в жилах при мысли о том, что их страна со всех сторон окружена врагами, заключившими союз между собой, как об этом постоянно твердили их правители. Тем временем англичане, готовые (как и другие воинственные народа) начать мировую войну, были охвачены националистической истерией, когда звучали проклятия в адрес чужеземцев и даже предложения о том, чтобы королевская семья поменяла свою немецкую фамилию на англосаксонскую «Виндзор». Кроме меньшинства, состоявшего из социалистов-интернационалистов, горстки интеллигентов, космополитичных бизнесменов и членов международного сообщества аристократов и монархических семейств — все коренные жители любой страны, несомненно, были, в какой-то степени, подвержены шовинизму. Нет сомнений и в том, что почти все население, включая даже многих социалистов и интеллигентов, настолько глубоко прониклось чувством расового превосходства, присущего всей цивилизации XIX века, что не могло отказаться от соблазнительной мысли о врожденных преимуществах своей нации или своего класса по отношению к другим. Империализм только усилил эти настроения среди населения многих государств (см. гл. 10 и «Век Капитала», гл. 14). При этом так же уверенно можно сказать, что больше других усердствовали в разжигании националистических страстей не высшие классы общества, так же, как не крестьянство и не пролетариат.

Именно широкие слои среднего класса наиболее полно и непосредственно восприняли призыв национализма, благодаря которому они осознали себя «истинными защитниками» нации, т. е. получили некий особый статус, которого они не имели как класс или как претенденты на полный набор привилегий буржуазии, которых они так жаждали. Так чувство патриотизма послужило компенсацией среднему классу за второразрядность его положения в обществе. Поэтому в Британии, где не было обязательной военной службы, нашлось достаточно много добровольцев из нижних слоев среднего класса и из молодежи слоя «белых воротничков», которые согласились участвовать в империалистической Южноафриканской войне 1899–1902 годов, откликнувшись на призыв патриотической пропаганды. Были и добровольцы из рабочего класса, но их количество просто отражало экономическую ситуацию в стране, возрастая и уменьшаясь в зависимости от уровня безработицы. К тому же для представителей среднего класса патриотизм, подкрепленный военной службой, мог принести определенные социальные выгоды. В Германии он обеспечивал получение звания офицера резерва для юношей, обучавшихся в средней школе до 16 лет, даже если они не продолжали потом учебу. В Британии, с началом мировой войны, даже торговцы и служащие, пошедшие в армию, могли получить офицерское звание и стать в связи с этим (согласно грубой, но откровенной терминологии британского высшего общества) — «временными джентльменами».

III

Однако национализм периода 1870–1914 годов не был только идеологией недовольных средних классов, а также антилибералов и антисоциалистов, ставших предшественниками фашистов. Причина его усиления была и в том, что правительства и партии, выступавшие в то время с националистическими призывами, могли получить определенные социальные преимущества, а их противники, не умевшие или не хотевшие этого делать, оказывались в проигрыше. Известно точно, что начало войны в 1914 году вызвало вспышку неподдельного, хотя и недолгого патриотизма во всех странах, вступивших в войну. При этом в рабочих движениях многонациональных государств, организовавшихся в масштабах всей страны, начались конфликты, и они распались на отдельные движения, состоявшие из рабочих одной национальности. Так, рабочее и социалистическое движение империи Габсбургов распалось еще до того, как это случилось с самой империей.

Все же существовала большая разница между национализмом — идеологией националистических движений и ура-патриотических правительств, и более широкой идеологией, обращенной к национальному чувству. Национализм первого вида ограничивался требованием утверждения или возвеличения «нации». Его программа сводилась к сопротивлению, изгнанию, нанесению поражения, завоеванию, подчинению или уничтожению «чужих». Все остальное не имело значения. Достаточно было, чтобы ирландцы, или германцы, или хорваты создали свои собственные независимые государства, принадлежащие исключительно им, а затем объявили о движении к славному будущему и стали приносить любые жертвы во имя его достижения — и все; в этом и была цель.

Такая идеология вполне удовлетворяла как преданных теоретиков и активистов национализма, так и аморфные средние классы общества, озабоченные обеспечением классовой цельности и самоутверждения; и вообще всех тех (в основном, воинственно настроенных «маленьких людей»), кто все свои несчастья приписывал проискам «проклятых иностранцев»; и, конечно, она устраивала правительства, приветствовавшие национализм как идеологию, утверждавшую, что патриотизм дает ответы на все вопросы.

Однако большинство людей такой национализм не удовлетворял. Как ни странно, но это проявлялось особенно ярко на примере тех наций, которые еще не обеспечили себе самоопределения. Национальные движения, пользовавшиеся в то время подлинно народной поддержкой (и, конечно, те, которые стремились ее получить), не ограничивались, как правило, призывами к национальным чувствам и требованиям, связанным с национальным языком, а использовали еще одну мощную мобилизующую силу, столь же древнюю, сколь и современную. Такой силой была религия, религиозные чувства и интересы. Без опоры на католическую церковь движения басков и фламандцев не имели бы серьезного политического значения, и, несомненно, именно католицизм придавал последовательность и силу национализму ирландцев и поляков, находившихся под властью правителей иной веры. Фактически именно в тот период национализм ирландских фениев, имевший вначале характер светского и даже антиклерикального движения, обращавшегося к ирландцам через границы церковных общин, стал крупной политической силой исключительно благодаря тому, что принял союз с католической церковью; так что ирландский национализм стал, по сути, отождествляться с ирландским католицизмом.

Еще более удивительным было то, что (как мы уже говорили) партии, главной и первоочередной целью которых было международное классовое и социальное освобождение, со временем тоже оказались проводниками и орудиями национального освобождения. Так, восстановление независимости Польши было достигнуто не под руководством многочисленных партий того времени, занимавшихся только борьбой за независимость страны, а под руководством Польской Социалистической партии, участвовавшей во Втором интернационале. Подобным же образом