развивались события в Армении; так же утверждался еврейский территориальный национализм. Израиль создали не Герцль или Вейцман, а рабочее Сионистское движение (получавшее идейную поддержку из России). Некоторые из этих партий подвергались заслуженной критике со стороны международного социалистического движения за то, что они ставили цели национализма выше целей социального освобождения; но этого отнюдь нельзя было сказать о многих других социалистических и просто марксистских партиях, которые, к своему собственному удивлению, оказались главными представителями своих наций: такими были Финская Социалистическая партия, грузинские меньшевики, еврейский Бунд (во многих районах Восточной Европы) и даже латвийские большевики, всегда твердо выступавшие против национализма. В связи с этим националистические движения поняли желательность выдвижения четкой программы социальных требований или хотя бы проявления озабоченности экономическими и социальными проблемами. Ярким примером такой борьбы стало положение в промышленной Богемии, где спорили за влияние две социал-демократические партии: Чешская и Германская, возглавлявшие свои рабочие движения, именовавшиеся национал-социалистическими. (На первых демократических выборах, состоявшихся в Богемии в 1907 году, Чешская Социал-Демократическая партия собрала 38 % голосов избирателей и стала сильнейшей.) Чешские национал-социалисты стали в конце концов главной партией независимой Чехословакии и выдвинули из своих рядов ее последнего президента — Бенеша. Германские национал-социалисты вдохновили молодого австрийца — Адольфа Гитлера, которому понравилось название их партии и ее программа, представлявшая собой симбиоз антисемитизма с ультранационализмом, с добавлением расплывчатой популистской социальной демагогии.

Таким образом, национализм только тогда приобретал настоящую популярность, когда он, так сказать, подавался в виде «коктейля», т. е. в сочетании с другими идеями, его привлекательность заключалась не в его собственном «аромате», а в способности давать характерные сочетания с одним или несколькими другими компонентами, что в результате могло хорошо удовлетворить духовную и материальную жажду потребителей такого «напитка». Однако такой национализм, будучи в достаточной степени подлинным, не был ни воинствующим, ни слишком односторонним, и, конечно, не был таким реакционным, как того хотели бы правые ура-патриоты.

Хорошей иллюстрацией ограниченности национализма являлась, как это ни парадоксально, империя Габсбургов, стоявшая накануне развала под действием различных национальных движений. Хотя в начале 1900-х годов большинство ее подданных, безусловно, помнило о своей принадлежности к той или иной нации, но лишь немногие из них считали, что их национальная принадлежность не позволяет им поддерживать монархию Габсбургов. Даже после начала войны национальная независимость отнюдь не стала главной проблемой, и явную враждебность к государству выказывали только 4 нации, из которых 3 имели своих соплеменников в соседних национальных государствах: это были итальянцы, румыны, сербы и чехи. Большинство национальностей не обнаруживали явного желания разрушить свое государство, которое фанатики из среднего класса называли «тюрьмой народов». И когда в ходе войны действительно произошел подъем народного недовольства и революционных чувств, то он принял вначале форму социальной революции, а не движений за национальную независимость{146}.

Что же касается других государств Запада, продолжавших войну, то в них постоянно росли антивоенные настроения и социальное недовольство, не разрушившие, однако, патриотизма воевавших армий. Чрезвычайно сильное международное влияние русской революции 1917 года можно понять, только учитывая следующее: те, кто охотно, и даже с энтузиазмом пошли воевать в 1914 году, были движимы идеей патриотизма, не ограниченной националистическими лозунгами, а вмещавшей чувства, свойственные подлинным гражданам своей страны. Армиями двигали не любовь к сражениям, не страсть к насилию, не героизм и не безграничный национальный эгоизм и экспансионизм, присущие правому национализму. И, конечно, не враждебность к либерализму и демократии.

Напротив: пропаганда каждой воевавшей страны подчеркивала, что дело не в славе и не в завоеваниях, а в том, что «мы» стали жертвами агрессии (или политики агрессии); что «они» представляют смертельную угрозу ценностям свободы и цивилизации, которые «мы» защищаем. Более того, мужчины и женщины воевавших стран не поддержали бы войну, если бы не чувствовали, что это было не просто вооруженное столкновение, а борьба за победу, после которой, как говорил Ллойд-Джордж, «наша страна будет достойна своих героев». Поэтому британское и французское правительства заявляли, что они защищают демократию и свободу от монархизма, милитаризма и варварства современных «гуннов»; а германское правительство заявляло, что оно защищает закон, порядок и культуру от русских автократов и варваров. Цели завоевания территорий и величия нации можно было провозглашать в колониальных войнах, но не в глобальном конфликте, даже если именно их и имели в виду министры, дергавшие за ниточки военных действий.

Немцы, французы, англичане отправились на войну в 1914 году не как воины и искатели приключений, а как граждане своих стран и защитники цивилизации. Однако сам этот факт показывал и необходимость учета патриотизма для правительства, управлявшего демократическим обществом, и силу патриотизма. Потому что эффективно мобилизовать народные массы может только сознание того, что судьба страны действительно является их собственной судьбой; и такое понимание было у немцев, французов и англичан в 1914 году. Они сражались с сознанием правоты своего дела до тех пор, пока три года беспримерного истребления людей и пример революции в России не показали им, что они — заблуждались.

ГЛАВА 7

КТО ЕСТЬ КТО, ИЛИ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ БУРЖУАЗИИ

В самом широком и наиболее возможном смысле слова, человеческое «Мое» обозначает полную совокупность всего, что человек может назвать своим, т. е. не только свое тело, свои физические возможности; но и свою одежду, свой дом, свою жену и детей; предков, друзей, репутацию, работу; свою землю и своих лошадей, а также свою яхту и свой счет в банке.

Уильям Джеймс{147}

Аппетиты разыгрались, и они начали покупать. Они увлеклись покупками, забросив все другие дела; как класс, они только и говорят, и думают, и мечтают что о приобретениях.

Герберт Уэллс, 1909 г.{148}

Колледж был основан по совету и при участии любимой жены Основателя, чтобы давать образование и воспитание женщинам из высшего и среднего классов.

Из истории основания колледжа Холлоуэй, 1883 г.

I

Теперь давайте обратимся к тем, кого демократизация, пожалуй, напугала. В течение девятнадцатого века, бывшего веком буржуазных завоеваний, члены преуспевавших средних классов верили в достоинства своей цивилизации, были вообще уверены в себе и в своей жизни и не испытывали, как правило, недостатка в деньгах; но только в конце столетия они стали жить, как говорят, «комфортабельно», имея в виду физические удобства. До этого времени они тоже жили достаточно хорошо, в окружении красивых и прочных вещей, имевшихся у них в изобилии; хорошо одевались, и вообще, могли позволить