«Записи неистребимой». Душа Михаила Булгакова, все сразу уразумев, первой прервала нечаянное исступление от пережитого души Якова Голосовкера:

– Я же говорил, мастер, что рукописи не горят, в чем вы и удостоверились. Ну а Феникс, – Булгаков лихо кивнул в сторону уже восседавшей на ветви на безопасном расстоянии от них души настороженной и насупившейся птицы, – столь же ловко раскроил плоть яблока, сколь сегодня в земную Лазареву Субботу был растворен на Украине близ нашего родного Киева кладезь бездны. Читайте символы и знаки, дорогой Яков Эммануилович, в чем вы гораздо искушеннее меня. Феникс – страж синь-камня славянского Чернобога, а теперь в веках избегающий смерти человек-фантом Кмита-Чернобыльский, питающийся силой позаброшенных и позабытых алтарей, может получить вящую силу для совершения своих злодеяний. Значит, Сын Божий Иешуа Га-Ноцри попустил и это. Не столь трудно, сколь скорбно, чувствуя свою беспомощность, Яков Эммануилович, быть пророком вдалеке от Земли. Очевидно Кмита-Чернобыльский, прежде чем уйти в небытие и серное пламя, должен совершить нечто, что способно поколебать основы земного мироздания.

Дружеское чаепитие душ физиков и лириков в заставленной фолиантами и дорогими альбомами библиотечной комнате хижины созерцания забвения, казалось бы, примирило души Томаса Манна и Арнольда Шёнберга, переставшие подначивать друг друга по поводу и без оного, а терпкая плотная мадера, поданная к чаю со здешними сухофруктами и орехами и выдерживаемая в бочке из местного дуба на десять ведер душой садовника Артура Эдварда Уэйта, сморила сначала души вышеуказанных немца и еврея, и вот уже сомкнула вежды душа Якова Голосовкера: она все дальше отдалялась от бодрой беседы душ четы Булгаковых, магната Потоцкого и Оппенгеймера: ей мнилось, что она поднялась на высоту сотни метров над островом и здесь, колыхаемая легким нежным дуновением майского ветра, умиротворенно наблюдала за веселием и покоем разогретых вином и общением душ, ощущая себя под сводом полусумрака больших кучевых облаков, через разрывы которых уже проливались лучи нарождающегося солнца, – этот свет напомнил душе Голосовкера о белых ночах в Лифляндской губернии и в Санкт-Петербурге, увиденных на заре туманной юности, куда снова рвалась его душа, ах если бы это было возможно!.. Ностальгический комок сожаления подступил к горлу, и тут душа Голосовкера расплакалась: ей привиделось, что капли ее слез не падают вниз, но продолжают висеть в воздухе, и их становилось все больше – ей даже показалось, что они как сгустки энергии пытаются пробить пространство, чтобы у нее появилась возможность выскользнуть обратно в земную жизнь. Однако плач длился недолго, а после него неожиданно возникло чувство радости и успокоения, да и «Запись неистребимая» стройно восстановилась вследствие яблоневого листопада, продолжившись незримой для землян главой за пределами земного бытия… Как не велики дни и ночи на планете ΧΑΩ, но ведь и они заканчивается.

Новелла вторая

Опаленные пеплом чернобыля

«Порой складывалось впечатление, что за аварией на ЧАЭС стояла некая потусторонняя сущность…»

Из воспоминаний капитана Бориса Дубровского, одного из ликвидаторов последствий Чернобыльской катастрофы

Из двадцати одного дня, проведенного в 408 окружном военном госпитале Киевского военного округа в столице УССР на Госпитальной ул., д. 18, девятнадцать с половиной дней он коротал в обществе студента третьего курса исторического факультета Киевского государственного университета. В сержантской палате на четверых на втором этаже старинного госпитального здания их оказалось двое – лейтенант командир взвода военнослужащих, ликвидировавших последствия аварии на Чернобыльской АЭС Роман Беневоленский и студент Глеб Галашко, уже по-взрослому вовлеченный в славянскую археологию. Дело было в середине мая, а через неделю к ним подселили третьего – младшего сержанта и командира отделения одной из частей РХБЗ Вилли (Вильгельма) Лорая, немца из Казахстана, совсем не интересовавшегося разговорами сразу же сдружившихся лейтенанта и студента. Занимаясь археологией славянских племен древлян и их соседей с днепровского левобережья северян, Глеб Галашко неоднократно уже бывал в Чернобыле и Припяти до катастрофы, а сюда попал из-за того, что после майских праздников, получая справку для военного санатория в Батуми, в который должен был отправиться с родителями в августе, он сдал анализ крови, который показал, как у него резко повысился уровень лейкоцитов в крови, и его отец начальник отдела автобронетанкового управления Киевского военного округа полковник Владимир Галашко во избежание худшего, особенно на фоне чернобыльской трагедии, срочно определил своего сына в госпиталь, хотя тот и всячески упирался перед началом археологического сезона, но в итоге внял уговорам отца и матери.

Окно их палаты выходило на госпитальный двор, упираясь в аккуратно посаженные саянские ели и образуя весьма скучный для молодых людей вид (пейзажем это не назовешь): согласимся, что подобная обстановка способствует размышлению, даже когда ты не один в палате, а начавшаяся в стране благодаря М. С. Горбачеву антиалкогольная компания практически исключала возможность для компанейского развлечения. В чем, наверное, и заключалась основная причина диалогов, зачастую затягивавшихся за полночь, двух молодых интеллектуальных собеседников – лейтенанта войск Гражданской обороны СССР и начинающего археолога. Благодаря собранности и профессиональным качествам руководства, не отступавшего от требований инструкции при ликвидации последствий подобных катастроф, Роман Беневоленский получил лучевую болезнь средней тяжести, а военнослужащие его взвода, отработав положенные минуты в свинцовых доспехах на расчистке четвертого энергоблока во вторую неделю после трагедии, все были отправлены по госпиталям и профилакториям, и его подразделение на время лечения фактически оказалось расформированным. Первых два дня в госпитале он ликовал от обилия свободного времени, не занятого процедурами; на третий день уже не знал, что с ним делать, сразу взяв первых два тома из собрания сочинений Герберта Уэллса и желая их перечитать, но тут, слава Богу, подселился в палату студент Галашко, в дальнейшем исправивший положение. Скрипучие уставные кровати их находились у старорежимного большого окна: молодой археолог лежал на правой из них головой к окну, тогда как лейтенант ногами к окну: в такой расстановке они хорошо видели лица друг друга. При открытой в погожую киевскую весну фрамуге им был нипочем и резкий лекарственный госпитальный запах. Галашко принес с собой две книги академика Бориса Рыбакова: «Язычество древних славян» и «Язычество Древней Руси»; затем с удовольствием прочитанные Романом Беневоленским.

Глеба завели буквально за полминуты перед утренним одиннадцатичасовым обходом (так что молодые люди не успели познакомиться), когда пожилая медсестра Ядвига Попелюшко зачитала перед начальником отделения подполковником Эдуардом Поплавко их имена и фамилии:

– Роман Владимирович Беневоленский.

– Глеб Владимирович Галашко, сын нашего Владимира Даниловича Галашко из штаба округа.

Медицинская процессия удалилась, когда студент Галашко нарушил воцарившуюся после нее тишину и искренне протянул не по чину