В своём печище, среди родни, молодой матери, ясно, некогобыло опасаться. Самое худшее – потревожат случайно. Но нынче даже и занятаябесчиниями, пути-дороги не разбирающая молодёжь навряд ли ввалилась бы сюда скриком и шумом и разбудила детей. Потому что между соломенным гнездом иединственным входом во дворик, опустив на лапы тяжёлую голову, лежал большойпёс.

Но не просто – большой! Не какой-нибудь мохнатый тюфяк:хочешь обходи, хочешь поверху перешагивай, он ухом не поведёт! Этот пёс был изтех, мимо которых незнакомые люди ходят на цыпочках, – кабы не подумалхудого да не прогневался, костей ведь не соберёшь. Настоящий волкодав хороших,старых веннских кровей. Каждый, кто гостил у лесного народа, видал подобныхсобак. Много всякого можно о них порассказать, а можно упомянуть только одно. Стаким псом венны маленьких девочек отпускают на дальние ягодники, за полдняпути. И не бывало ни единого разу, чтобы зверь или злой человек обидел дитя!

Оленюшке даже помстилось – тот самый был пёс, что носил наошейнике её хрустальную бусину… Потом, конечно, всмотрелась и поняла: нет, нетот. Оленюшкин пёс из давней мечты ему был бы великим и почитаемым вожаком.Старшим братом, если не дядькой. А в остальном – ну такой ли справный кобель!Он сразу учуял таившихся за углом, но, прекрасно умея отличить злонамеренныхчужих от простых незнакомцев, не бросился с рыком, не поспешил прогонять.Просто поднялся и, сдержанно покачивая пышным хвостом, отправился проверять,кто таковы, зачем припожаловали. Оленюшка обрадовалась ему и, опустившись накорточки, протянула раскрытые руки. Подойдя, пёс принюхался… и ни дать ни взятьуловил некую тень запаха, коей мечена была эта девчонка. Своя!.. Наша!.. И ужебольше ничто не сдерживало собачьей любви. Свирепый кобель уткнулся ей носом вколени, привалился плечом и заурчал, как замурлыкал. Оленюшка стала разбиратьколючую гриву, почёсывать широкий, шире человеческого, лоб…

– Ты кто, девица?.. – подала голос изумлённосмотревшая Заюшка.

– Я-то кто – неважно, – был ответ. – Ты,молодица, посмотри лучше, кого я тебе привела!

И только тут вышел, показался на глаза Шаршава Щегол.

Заюшка ахнула, всхлипнула, уронила наземь меховое тёплоеодеяло. Кузнец шёл к ней медленно, как во сне, только глаза вбирали ивпитывали: её лицо, памятное, любимое, милое… одна доченька – у груди, втораяуснула… а наряд – почти девичий, в украшениях счастливого материнства… но безкаких-либо знаков о роде-племени мужа…

Вот Шаршава приблизился – и опустился перед Заюшкой на обаколена.

– Светоч мой… – сказал он тихо. – Светоч мойнегасимый… – И, пока юная женщина силилась найти какие-то слова дляответа, распустил завязки мешка, размотал тряпицу, вытащил и утвердил в плотнойплетёной соломе кованый светоч-светец: пушистая заюшка, заслушавшаяся песнищегла. – Вот… Тебе сделал, тебе нёс, возьми.

– Шаршава… – Кажется, она впервые за долгое времявслух выговорила его имя и примерилась к тому, как оно выговаривалось. Потомпритянула плотней трёхмесячных девочек: – Любый мой… Вот… О прошлом годе пошлая… Тебя велели забыть… А я тебя всё искала… да не нашла…

Кузнец даже застонал про себя. Ну нет бы ему год назад, втакие же праздники, на несколько дней из дому сбежать да застигнуть милуюЗаюшку у ярильных костров!.. Сам мог бы теперь хвалиться отцовством – и подикто оспорь его жениховское право, какие бы нелады ни водились между Зайцами иЩеглами!.. Но не сбежал и не застиг. Тоже родителям покорствовал. И тожепытался забыть. Вот только по-разному у женщин и мужчин это забываниеполучается…

– Он… кто? – совсем тихо спросил кузнец.

Заюшка только головой замотала:

– Не знаю, не видела более… да и тогда в глаза несмотрела, имени не выспрашивала!

Тут Шаршава обнял и её и дочурок и обратился к сонныммалышкам:

– Вот как, значит… Ну что? Были просто Зайки…Щегловнами теперь назовётесь?

Говорил он очень тихо – от лишних ушей, а быстрая мысль ужерисовала ему обжитый шалаш в весеннем лесу и рядом почти готовую избу: он ли дане прокормит, он ли да не выстроит дом себе, сестре и жене!.. Шаршава ужесобирался всё рассказать Заюшке и склонить её тайно уйти с ними прямо сейчас,пока не услышали люди и даже сторож-пёс знай себе млеет, наслаждаясь ласкамиОленюшки…

И вот тут, совсем неожиданно, рядом с ними отворилась дверьдома, и на пороге появился статный мужчина.

– Батюшка, – ахнула молодая мать. И ещё крепчеухватилась за кузнеца.

Оленюшка и пёс, успевший по-щенячьи перед нею раскинуться,только молча смотрели.

Сделалось понятно, каким образом мужчина услышал и понял елевнятные шёпоты, звучавшие за стеной. Он неестественно высоко держал голову,устремляя взгляд к небесам. Сын рода Лосей, чьи косы украшал теперь заячий мех,был слеп от рождения. Слеп, но не безрук и не глуп. Его жениховским подаркомневесте стала дюжина корзинок несравненного изящества и красоты, и сватовствоувечного парня не оказалось отвергнуто. Благодаря его мастерству Зайцы и теперьпривозили на ярмарки удивительные корзины и короба, которые, даже купив,никому, хоть он лопни, не удалось ещё повторить. А и как повторишь, к примеру,заплечный кошель, сплетённый из полосок берёсты до того плотно, что в нём хотьводу носи – ни капли не выльется?..

Заюшкин отец стоял на пороге, не придерживаясь за знакомыйкосяк, и, казалось, в подробностях видел всё происходившее во дворе.

– Что ж ты, дочка, – с укоризною проговорил оннаконец, – гостей в дом не ведёшь? И Шаршаву своего, и девку-разумницу,перед которой твой пёс уже в земле спиной дырку протёр?..

Весенние ночи здесь, в северном Шо-Ситайне, были далеко нетакими светлыми, как на родине Волкодава. Спасибо и на том, что обычные дляздешних мест весенние непогоды дали себе временную передышку. Какова бы ни былапривычка к походу – а не самое весёлое дело шагать под бесконечным холоднымдождём, неотвратимо проникающим сквозь любую одежду!.. Гораздо лучше, когда надголовой горит солнце, летят высокие облака или, вот как теперь, сплетаютсязнакомыми узорами звёзды…

Волкодаву никто не устанавливал сроков. Он их установил себесам. И оттого четыре дня задержки особенно раздражали его. Значит, положил и несмог? Стар, что ли, становлюсь? Неспособен?.. Умом он понимал, что поступаетглупо, но рядом не было Эвриха, способного прямо в глаза назвать егосамодуром, – и Волкодав гнал себя безо всякой пощады, словно навёрстываниеэтих четырёх дней было его главной жизненной целью. То есть примерно так же,как когда-то, когда они с аррантом пробирались нехожеными тропками Засечногокряжа. Ел на ходу, спал урывками – и шагал, шагал вперёд…

Между прочим, ему крепко казалось, будто каждая пройденнаяверста что-то выжигала в нём, что-то очень плохое. Наверное, гадостную хворь,привязавшуюся в Тин-Вилене. Во всяком случае, приступы мерзкого нездоровья егопосещали всё реже.