Саккаремец Сурмал, даже в столь скромных пределах грамоту непостигший, поначалу молча злорадствовал, наслаждаясь страданиями наследногонедруга. Вслух он, конечно, не говорил ничего, потому что тогда бы онинеминуемо снова сцепились – и столь же неминуемо были бы отлучены новымНаставником от кан-киро уже навсегда. Но, оказывается, бездеятельное блаженствоочень даже способно приесться. Весьма скоро Сурмалу надоело слушать, как Бергаймучительно медленно разбирает слово за словом. Надоело и втихомолку потешатьсянад ошибками, которые тот совершал. К тому же читал Бергай так, что Сурмал немог связать услышанное воедино и вообще понять, о чём идёт речь. «О БогиняМилосердная, Хранящая-в-битвах!.. Почему этот скудоумный корпит и потеет,коверкая нашу благородную речь, а мне даже и того не позволено?.. Правду жебабушка говорила: со скуки – хоть меледу[20] в руки…»

Да, по какой-то причине бывший Наставник решил обойтись сним гораздо суровее, чем с Бергаем!.. Мыслимо ли дожить, не спятив, какое тамдо конца книжищи, но хотя бы до завершения первой страницы?.. Сурмал подпёрголову руками и принялся рассматривать неровности потолка, который каменотёсыне стали ни выглаживать начисто, ни тем более красить, сохранив суровостьприродной скалы. С потолка взгляд саккаремца перекочевал на книжные полки.Сурмал вглядывался в резьбу, старался проследить ход древесных волокон… Потом иэто занятие утомило его.

Хранителю чертога некогда было присматривать за обормотами.Он сидел на своём месте и по обыкновению занимался делом: вязал новую метёлочкудля обметания несуществующей пыли. Он любовно соорудил пушистый султан,пристально следя, чтобы изгибы всех пёрышек были направлены в разные стороны, итеперь тщательно, виток за витком, приматывал получившуюся кисть к длиннойструганой палочке.

Внезапный вопль, непристойный и невозможный в многолетнейтишине библиотеки, заставил хранителя испуганно подскочить, выронивнедоделанный веник. Нитка развилась – белые перья полетели в разные стороны.

– Убью!.. – вопил взбешённый халисунец. –Катись в свои плавни, пиявка болотная!.. И можешь дрыхнуть там хоть до второгоКамня-с-Небес!.. Если только и его не проспишь!..

Саккаремец, успевший, оказывается, поникнуть на стол головойи начать тихонько посапывать, недоумённо таращил глаза. Кажется, он не особеннопонимал, где это он и отчего столько крику. Но вот его взгляд прояснился. Итотчас вспыхнул опасным огоньком.

Хранитель, семеня, подошёл к обормотам и легонько стукнулосиротевшей палочкой по голове сперва одного, потом другого. Дюжие парни,готовые кинуться в драку, замерли и уставились на сухонького старичка.

– Тихо! – воздел палец хранитель. И пригрозил: –Будете галдеть – выгоню!

Но вот что странно: приводить в исполнение эту угрозу ему нехотелось. Совсем не хотелось.

Они ещё посопели, продолжая ненавидяще смотреть друг надружку… Потом всё же уселись. Бергай снова придвинул книгу, которой взапальчивости едва не треснул Сурмала по голове. Нашёл пальцем строчку, накоторой остановился. Разобрал несколько слов, объединённых общностью смысла.Перевёл про себя. Вполголоса выцедил вслух – медленно, запинаясь. И свирепопрошипел, обращаясь к Сурмалу:

– Повтори!..

В этот день свечка на их столе долго не гасла. И на другойдень, и на третий. Хранитель проверял списки книг, протирал тряпочкой вощёноедерево полок… и радовался неизвестно чему.

Рассуждали поэты о чести… Читали стихи,

Высекавшие искры из самых бессовестных душ.

Были песни свободны от всякой словесной трухи

И на жертвенный подвиг немедленно звали к тому ж.

Лишь один опоздал поучаствовать в их торжестве.

А когда появился – заплакал: «Не дайте пропасть!

Я по злобе людской без вины обвинён в воровстве…

Поручитесь, прошу вас, что я неспособен украсть!

Среди белого дня надо мной разразилась гроза!

Неужели позволите, братья, втоптать меня в прах?..»

Но молчали поэты и лишь отводили глаза:

Ведь у каждого только одна голова на плечах.

Нет, конечно, любой обвинённого издавна знал.

И стихами его восхищался, и был ему друг.

И, конечно, никто не поверил, что этот – украл.

Но чужая душа, как известно, – потёмки: а вдруг?..

Уходили поэты, спокойствие духа храня,

Отвернувшись от слёз: пусть во всём разберётся судья!

Им ещё предстояло назавтра стихи сочинять

О величии дружбы, о «жизни за други своя»…

Если бы всё происходило согласно задуманному, совершаясьровно так, как мы себе предначертали, и в тот срок, который мы загодяустановили, – жить на белом свете было бы, может, и менее интересно. Нозато – существенно проще.

Волкодав намеревался покинуть Овечий Брод спозаранку, как, вобщем-то, надлежит всякому доброму путешественнику. Хорошо пускаться в дорогуутром: и день – длинный весенний день – весь впереди и весь твой, и Око Боговвзирает с небес ясное и умытое, ещё не затуманенное созерцанием людскихгорестей и неправд… Напрасно ли у него дома тому, кто желал залучить в гостиудачу, советовали пораньше вставать?

Однако после ночной беготни и жуткой встречи возле болотаникто в погосте даже не помышлял высовываться из дому прежде надёжногосолнечного восхода. И даже потом – с весьма изрядной осторожностью: мало личто!.. Волей-неволей пришлось Волкодаву чуть не до полудня сидеть во дворе устарейшины, расчёсывая конской щёткой ластившегося к нему Мордаша. И толькокогда божественная упряжка вывезла солнце к высшей точке небес и Овечий Бродначал опасливо шевелиться – венн окончательно распростился с хозяином ихозяйкой. Вскинул на спину мешок, где помимо прочего лежали в узорномберестяном коробке неусыхаемые дорожные хлебцы, – и теми же воротамипокинул пределы погоста. Старейшина провожал его, держа в руках уздечку. Здесьверили: всё, что имеет отношение к лошади, любезно могучему Богу Коней, азначит, обладает способностью изгонять зло.

Дошагав до росстаней, Волкодав оставил по левую руку ужепройденную дорогу и пустился направо. Овечий Брод, как явствовало из егоназвания, стоял над речушкой; дорога плавно огибала тын и сразу начиналаспускаться вниз, к журчащей воде. Осенью здесь действительно прогоняли овечьистада, и дорога была прорезана в высоком песчаном обрыве, чтобы животным илюдям не приходилось одолевать крутизну. Сыпучий песок тёк вниз с обочин,становившихся всё выше. Он обнажал корни сосен, и они корявыми пальцами торчалинаружу, силясь удержать ненадёжную ускользающую опору.