Если лукавые игры девчонок и парней возле костров можноназвать отрицанием повседневных любовных обычаев, но таким отрицанием, котороена самом деле их подтверждает, – так и бесчиния суть временный отказ отвсего, что в обычные дни направляет поведения человека. И, конечно, отказ этотсовершается не затем, чтобы хоть немного отдохнуть от опостылевшихустановлений. Нет! Скорее ради того, чтобы доказать и себе самим, и всем,способным увидеть, – какая воцарится неразбериха, если праматеринские,прадедовские установления окажутся однажды отринуты. В самом деле, это что жеполучится, если венны, испокон веку не страдавшие от покраж, позабудут разницумежду своим и чужим? Если, к примеру, усомнятся, где следует хранитькормилицу-соху: то ли в сарае, то ли на крыше избы?.. Да ещё и не своей, асоседской, потому что соседская показалась удобней?.. Если топоры начатьскладывать не где всегда, а в колодец? Если разобрать поленницу и занововоздвигнуть её на чьём-то крылечке, прямёхонько перед дверью?..

И, так-то хозяйствуя на соседском дворе, ты отчётливознаешь: в это самое время кто-нибудь натягивает у тебя над порогом верёвку.Чтобы никто не остался обойдённым весёлыми неожиданностями поутру. Или тихо, нотщательно конопатит входную дверь дома. Или, подманив простоквашей прожорливогокота, скармливает ему вместе с угощением нечто такое, отчего смирный мышеловначинает метаться как угорелый и завывать, словно ему наступили на хвост, и воттут-то самое время его запустить через дымовое отверстие в крыше большогообщинного дома, чтобы он до утра радовал громкими песнями и полётами со стенкина стенку всех его обитателей. В том числе важную большуху, властнуюпредводительницу рода, вольную – в обычное время – кого угодно хоть и за уховзять…

Так поступают во всех веннских родах, и Зайцы каждую веснузанимаются тем же.

Зайцы носят своё прозвание оттого, что когда-то давно ихбудущая праматерь, собирая грибы, забралась слишком далеко в чащу и оказаласьна пути лесного пожара. И худо бы ей пришлось, не подоспей неизвестно откудаизрядный заяц-русак. Подскочил он к девушке – и повёл её прочь от беды,оглядываясь, останавливаясь и ожидая, пока она добежит. Повёл не туда, кудаспасалось остальное зверьё, но она поверила. И открылось им малое озерко подзащитой большой гранитной скалы, – десять таких пожаров пересидеть, волосане опалив… А как отбушевал палючий огонь – тут-то заяц кинулся оземь, обернулсямолодым статным мужчиной… С того пошёл род.

Все Зайчихи были от Богов благословлены многочадием, ипотому селение Зайцев, раскинувшееся между обширными березняками и мелководной,но трудно застывавшей в морозы речкой по имени Крупец, было большим и богатым.Двое сирот, брат и сестра, вышли к нему как раз в середине ночи: кузнец Шаршава– и Оленюшка, которую он продолжал называть этим именем, хотя она больше вродебы не имела на него права. «А что?! – убеждал Шаршава её и себя. –Меня ж вот щеглы не покинули, хотя я теперь как бы и не Щегол. И тебя ни одинолень не отринет… что бы твоя матушка ни наговорила…»

Оленюшка только молча кивала. И покорно плелась за кузнецом,даже не очень спрашивая, куда ведёт. Нет, мать не прокляла её… хотя, кажется,лучше уж прокляла бы. Все знают, что такое проклятие. Особенно материнское.Справедливо наложенное, имеет оно великую и необоримую силу. Но, если такполучилось, что ты сразу не упал и не умер, – превозмогай и борись! Ибо,значит, в самой проклявшей есть некий изъян и переченье Правде, священной длялюдей и Богов… Очень редко – но всё же такое случается…

…Только мать Барсучиха не стала проклинать нерадивую младшуюдочь. Она совсем ничего не стала ей говорить. Тихо заплакала и поникла на плечомужу, и тот повёл её домой, всего раз оглянувшись на детище: вот, мол, до чегомать довела… дура никчёмная! Глядя на родителей, потянулись домой и старшиемужатые сёстры. Не будет в этом году у Оленей весёлого и ярого праздника, атам, чего доброго, ещё огороды скудно родят… и всему виной – кто?

Ну как противостоять, как противоборствовать, когда самыедорогие от тебя уходят, заплакав? Как тут безо всякого проклятия не упастьназемь и не умереть просто от невозможности дальше жить – с этим?.. Оленюшкавесьма смутно помнила, что было потом. Она, может, вправду свалилась бызамертво, или что над собой учинила, или глупостей натворила – векрасхлёбывать, не расхлебаешь… спасибо Шаршаве. Кузнец обнял новую сестрёнку,пошёл с нею, ничего не соображающей, прочь: «Тут уж так… Или покориться надобнобыло, а не возмогли – всё, назад нету дороги, незачем и пытаться мосты обратномостить…»

И только лесная родня – пятнистые олени вышли к бывшейродственнице, вышли там, где знакомая тропка превращалась уже в незнакомую, идолго провожали, и принюхивались, и тыкались ласковыми носами, не в силахуразуметь, что ж такое произошло и зачем убиваться и горевать, когда плывёт надмиром столь радостная, ясная и тёплая ночь…

Сестрице Оленюшке долго было совсем безразлично, куда ведётеё братец Шаршава. Но даже от наихудшего горя нельзя без конца плакать, ипостепенно она проморгалась от слёз, а проморгавшись, увидела: они с кузнецомдержали путь к северо-востоку. Когда же в утренних сумерках Шаршава усадил её,изнемогшую от сердечной тоски, на полянке и стал разводить костерок, а на веткунад его головой опустился и зачирикал о чём-то щегол, названый братец как бысмущённо пояснил: «Заюшку проведать хочу… Поздорову ли она там – полтора годане виделись…»

Оленюшка только кивнула. Ибо сама не имела никакого понятия,куда им на самом деле теперь следовало податься. Оба они с Шаршавой, какявствовало, очень хорошо знали, чего НЕ ХОТЯТ. Это было просто. А вот чего ониХОТЕЛИ? Куда собирались пойти, где дневать-ночевать, как всей жизнью своейдальнейшей распорядиться?..

И не получится ли, что грядущие тяготы перевесят нынешнийсердечный порыв, и по прошествии времени начнут они оба друг дружку горьковинить: «…И зачем только понадобилось выходить из родительской воли!.. жили бнынче, как все добрые люди, под своим кровом, при святом очажном огне… экоедело, муж-жена не тот, о ком по молодости, по глупости возмечталось!.. хужебеда на свете бывает – к примеру, так-то вот одиночество безродное мыкать…»

Жуткая картина с такой ясностью поднялась перед мысленнымвзором, что Оленюшка, наново разревевшись, тотчас же всё как есть вывалилаШаршаве. Дело женское известное, расскажешь кому, что душу грызёт, тут сразу иполегчает. Молодой кузнец, выслушав, поднёс разогреваться к огню блины,намотанные на прутики: «Правильно мне отец говорил: пока сам на плечи неподнимешь, почём знать, какую ношу сдюжишь, какую нет… Ты не гадай, не мучайсяпонапрасну. Вот к Зайцам придём, всяко мороку поубавится. Хоть присоветуютчто…»

И не спеша откроились от жизни ещё три дня и три ночи, и вотоно, большое, зажиточное огнище Зайцев. Сестрица и братец шли берегом быстрогоКрупца, там, где березняки близко подступали к обрывистой круче. Шли, особенноне таясь, но стараясь и попусту не мозолить глаза, и Оленюшка тоскливоприслушивалась к биению угасавшей в сердце надежды. Нет, Шаршаве она не хотеланичего говорить, но сама знала: стоит Зайцам разглядеть, кто вышел излеса, – и их с Шаршавой не пустят на порог. Его – потому, что Зайцы со Щегламивправду небольшие друзья. Её… потому, что дурища неприкаянная, своего родабесчестье. Потому, что со Щеглом вместе пришла. Да просто потому, что, колиШаршаву погонят, она – хоть и приглашать будут – без него гостевать неостанется…