Даже руководя разворачивающейся войной на выживание, Черчилль не перестал учить подчиненных правильно писать. 19 августа 1940 г., в разгар битвы за Британию, он нашел время издать директиву о краткости. Она начинается так: «Целью должны стать отчеты, излагающие основные мысли в последовательности коротких четких абзацев». Затем в абзаце, который мог бы быть позаимствован из эссе Оруэлла, он привел несколько примеров преступного многословия[825].

Он даже Рузвельту решил дать совет, сказав ему в феврале 1944 г., что «почти всегда лучше выбрасывать деепричастия, да и прилагательные»[826]. Неприятие неуклюжих выражений видно в мемуарах Черчилля. Однажды, цитируя меморандум военного времени о боевых действиях в Сахаре, он извиняется перед читателем за слово «depotable». «Это было дрянное слово, использовавшееся в то время вместо “непригодный для питья”», – пишет он. И добавляет: «Прошу прощения»[827].

В финальной фазе войны и Черчилль, и Оруэлл теряют силы.

Черчилль на протяжении ланча, на который был приглашен автором песен и шоуменом Ирвингом Берлином, был уверен, что разговаривает с историком и философом Исайей Берлином, который в то время работал в британском посольстве в Вашингтоне. Ирвинг Берлин прибыл в Лондон ставить свое шоу «Это армия»[828]. Премьер-министр обсуждал ход войны и перспективы Рузвельта на переизбрание с автором хитов «Белое Рождество», «Одеваться богато» (Puttin’ On the Ritz) и «Боже, благослови Америку». Когда премьер-министр назвал его «профессором», Ирвинг Берлин заподозрил, что его с кем-то путают, и начал отмалчиваться. Когда он ушел, Черчилль пренебрежительно заметил: «Берлин – точно такой же, как большинство бюрократов. Прекрасен на бумаге, но разочаровывает при личной встрече»[829].

Примерно в это время Оруэлл заметил, как ослабел Черчилль[830]. «Черчилль, судя по голосу, быстро стареет», – записал он в апреле 1944 г. незадолго до высадки десанта союзников.

В ораторском искусстве Черчилля наступает перерыв. В сборнике его «великих речей», составленном Дэвидом Кэннадайном, после февраля 1942 г. и вплоть до его реплик по поводу смертей Ллойда Джорджа и Ф. Д. Р. весной 1945 г. – ничего нет за период, пауза длительностью в три года. Первое появление Черчилля перед Конгрессом США в декабре 1941 г. было потрясающим; его вторая речь через 17 месяцев оказалась добротной, тщательно выстроенной и незапоминающейся.

В 1944–1945 гг. англо-американский союз не имел другого направления развития, кроме снижения. Черчилль понял это в Тегеране, и это предопределило его восприятие последних двух лет войны.

Три напряженных момента осложняли его отношения с союзниками. Американцев раздражало нежелание Черчилля открывать второй фронт в Европе. Создавалось впечатление, что Рузвельт в 1944 г. порой отделывается от Черчилля, не спеша отвечать на послания премьер-министра. Отчасти, разумеется, это объяснялось болезнью президента. Дафф Купер, бывший министр информации, в дальнейшем британский посол в Париже, жаловался в письме жене в апреле 1944 г., что британская политика «скована упрямым старой калекой»[831] – президентом Рузвельтом. Однако и дистанция между ними росла. Американцы попросту больше не нуждались в британцах. Они собирались выиграть войну и в результате завладеть миром.

Черчилль также сознавал упадок Британии. Он прибегал к риторическим подтасовкам, когда торжественно заявлял: «Я стал первым министром короля не для того, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи»[832]. Он почти наверняка осознавал, что Великобритания выйдет из войны лишь тенью себя прежней.

Выходки Черчилля также принимают сомнительный характер. К 1944 г. генерал Брук был по горло сыт премьер-министром. В январе того года он написал: «Боже, как я устал работать с ним»[833]. Через месяц: «Я часто не могу понять, сам ли я схожу с ума, или он действительно ненормален»[834]. В марте: «Он утратил всякое равновесие и находится в очень опасном настроении»[835]. В том же месяце: «Мне кажется, что я прикован к колеснице буйнопомешанного!»[836]

В июне 1944 г. после высадки десанта союзников в Нормандии Брук записал: «Мы вытерпели долгий мучительный вечер, слушая бредни Уинстона о стратегии»[837]. В своем дневнике он заклеймил Черчилля «совершенно несведущим в стратегии, тонущим в деталях, на которые не стоило обращать внимания, в результате даже не видящим стратегическую проблему в ее истинном свете»[838]. Вот его окончательный вывод о Черчилле: «Я ни к кому не испытывал такого восхищения и вместе с тем презрения»[839].