Черчилль сознавал этот просчет. В декабре 1944 г. он писал министру промышленности о новом на тот момент чудо-лекарстве пенициллине: «Печально узнать, что, несмотря на то что это британское открытие, американцы настолько нас опередили не только в объемах выпуска, но и в технологии производства»[863]. Однако даже высоко оценивая радары, ядерное оружие и другие чудеса техники своего времени, Черчилль пренебрегал британской наукой в своих исторических сочинениях. В его текстах, заметил историк Рональд Левин: «Промышленной революции словно и не было. Не удостаиваются ученые и похвального отзыва, в отличие от воинов и государственных деятелей. Ньютона, Фарадея, Резерфорда и их коллег он обходит молчанием или ограничивается несколькими случайными словами в их адрес»[864].

В этом отношении Черчилль не был одинок среди историков. Ученые, вышедшие из среды аристократии, часто отражают предубеждения своей узкой группы. Британские историки в течение долгих лет возмущались социальными сдвигами, вызванными промышленной революцией. Один из самых влиятельных из них, Джордж Тревельян, который родился на два года позже Черчилля и тоже был сыном видного британского политика, почти дошел до обличения науки и технологии как антибританских явлений, что странно для представителя нации, которая всего несколько десятилетий назад проложила путь промышленной революции. «Уже в середине XIX в. перемены в промышленности порождали вульгарность масс, которой наряду с появлением новой журналистики, упадком провинции и механизацией жизни было суждено в скором времени погубить высокие стандарты литературной культуры, – писал он в «Социальной истории Англии». – Научное образование, когда оно, наконец, появилось, с неизбежностью вытеснило гуманизм»[865].

Историк Коррелли Барнетт обнаружил, что в результате такого отношения элиты отставание с практическим применением научных достижений в ХХ в. стало постоянной проблемой Британии. Изучив производство британских танков во время Второй мировой войны, он пришел к выводу, что недостатки их механики были «по большей части, виной коммерческих фирм, некомпетентных в проектировании, разработке и производстве», что танки стали жертвой «поспешного, неумелого конструирования по отдельным элементам вместо тщательного технического проектирования и испытания; точно та же пагубная модель, что и в случае новых моделей британских автомобилей после войны»[866]. Это, как отмечает он, одна из причин того, что Соединенные Штаты с 1939 по 1944 г. произвели для Британии больше танков, чем сама Британия. Эта удручающая схема повторялась в отношении множества других продуктов: грузовых автомобилей, радаров, радио – практически в каждой технологической сфере, за исключением реактивных двигателей, где Британия продолжала демонстрировать совершенство. Однако и здесь пришлось обратиться к Америке, где производились лопатки турбин и импеллеры, не разрушающиеся при высоком давлении.

Некоторые ученые оспорили аргументы Барнетта, но не слишком убедительно. Например, историк Дэвид Эдгертон в работе 1991 г. отрицал выводы Барнетта, но так и не опроверг его главного аргумента, а именно, что упадок Британии в аэрокосмической, автомобилестроительной и информационной технологиях, ставший неоспоримым в 1950-е гг., впервые проявился десятилетием раньше, во время войны[867].

Американцы вырвались вперед не только в технологии, но и в людских ресурсах. Боеспособность американского солдата за время войны выросла значительно сильнее, чем его британского коллеги. Бернард Льюис, впоследствии видный специалист по истории Среднего Востока, а в годы Второй мировой офицер британской военной разведки, описывал два главных свои впечатления от американских вооруженных сил[868]. Первое – они самонадеянно отказывались изучать британский боевой опыт, соответственно, отстаивая право совершать собственные ошибки. Второе, более значимое, по его мнению: «Скорость, с которой они осознавали эти ошибки, разрабатывали и внедряли способы их исправления. Это выходило за рамки всего нашего опыта». Одной из причин убеждения, что британцы почти ничему не могут научить, отметил американский военный атташе Рэймонд Ли, была надменная уверенность американцев, что, если к началу 1942 г. «британцы не преуспели в войне, с чего они лезут к нам с советами?»[869]. Что касается их технических возможностей, Ли высказался с презрением: «Британцы действительно не имеют национальной склонности к механике и воспользуются любым предлогом, лишь бы не иметь дела ни с чем новым. Это, конечно, относится не только к танкам и самолетам, но и к любому другому техническому оснащению, которое мы им предоставляем».

Британские генералы были вынуждены уделять больше внимания американцам в месяцы, последовавшие за высадкой союзнического десанта в Нормандии, когда они остались без людских резервов, а боевые силы американцев на фронте достигли трехкратного превосходства[870] по сравнению с британцами. Американцы стали требовать большего права в принятии решений о ведении боевых действий, а порой просто принимали их самостоятельно, не посоветовавшись с британцами.

В 1944 г., когда война близилась к концу, Оруэлл заново пересмотрел свою публицистику последних лет. «Первое, что я должен признать, – что по меньшей мере вплоть до конца 1942 г. я сильно ошибался в анализе ситуации, – писал он. – Я абсолютизировал антифашистский характер войны, преувеличивал действительные социальные изменения и недооценивал огромную силу реакции»[871]. Он не мог знать, когда писал это признание, что всего через семь месяцев к власти придет лейбористское правительство и начнет осуществлять некоторые из масштабных социальных изменений, которые он поддерживал.