первый, не вы последний. А теперь мне пора к гостям...

Харальд и не собирался провожать ее, спускаться вниз к костру или прогуляться немного по берегу Гауи, где на каждом шагу, как светлые острова в густом тумане, сияли молочно-оранжевыми пятнами большие и малые огни. Он укрылся в «убежище», надеясь, что его оставят в покое, ибо был еще один человек, с кем он хотел сейчас встретиться:

Юлия

О, с ней было совсем иначе. С ней не удалось расстаться по-дружески; под конец в ней стало ненавистно все до мельчайшей молекулы...

Не волна ли любовь: ударяет о берег, умирает и тут же возрождается вновь? Не умирает ли любовь с переменами в женщине, которую ты считаешь идеалом лишь до известной поры? Как все повторяется! Приходит время, и в новой любви, как и в первой, что-то делается совершенно неприемлемым, и чувство снова глохнет. Плохо, что все мы сравниваем, и я тебя, Юлия, в какой-то миг стал сравнивать с Эвелиной. Это сравнение долго было в твою пользу, но потом...

Районный врач направил тебя, медсестру, поставить мне банки. Я сильно простыл, грозило воспаление легких. Выглядел я не бог весть как, а уж моя комната и подавно. В последние годы жизни с Эвелиной я и сам отвык от порядка, и теперь моя одежда тоже была раскидана по стульям. Рубахи! Горы немытых рубах, давно забывших про белизну и крахмал. Запущенный мужчина, барсуком живущий в своей норе, нужной только в качестве ночлега. К тому времени перед генетикой раскрылись широкие горизонты, и наша лаборатория работала как одержимая.

У тебя, Юлия, были нежные руки и зеркально ясные глаза, и в них я разглядел брезгливость и недоумение. Ты шла на визит к профессору, к некоему высшему существу, у тебя поначалу даже голос от волнения дрожал, и на́ тебе — барсучья нора.

Ты была настоящей сестрой милосердия. Ты не только лечила. Ты сбегала за молоком, вымела комнату. Собрала все мои рубашки. На второй, третий и четвертый день ты отпаивала меня травами и варила бульоны. И, кажется, уже на пятый день моя однокомнатная квартира преобразилась до неузнаваемости: она стала чистой и невообразимо удобной. Только к письменному столу ты не прикоснулась. Я это отметил с удовлетворением и признательностью.

Потом ты сказала:

— Ну, уважаемый профессор, вы здоровы, и я вам уже не потребуюсь. Только очень-очень прошу, больше так не опускайтесь.

Но я за эту неделю успел привыкнуть к твоим шагам и твоим рукам, заставлявшим вещи, как по мановению волшебного жезла, находить свои места, вовремя все подававшим и вовремя убиравшим. И когда с моим выздоровлением ты перестала приходить, я ощутил пустоту и потребность тебя разыскать.

«Именно такая добрая фея мне и нужна, она будет идеальной женой».

Ты стала моей женой. В ожидании первого ребенка мы в счастливом согласии порешили, что теперь ты можешь побыть дома. Так прекратила существование медсестра Юлия и возникла супруга профессора Дабола.

На Новый год, желая тебя порадовать, я принес три роскошные ветки белой сирени. Но радости ты не выказала. Ты поморщилась.

— Не нравится?

— Нет, почему же, нравится. Только очень непрактично — выбрасывать бешеные деньги на цветки, которых завтра же не будет.

— Но ведь у нас денег хватает.

— Деньги никогда не бывают лишними. Нужна новая мебель, да и... другая квартира. Сам понимаешь, для профессора такая комнатушка — не дело. Главное, ребенку нужен свой угол.

Но ребенок родился мертвый.

Общее горе нас сблизило...

Наш второй ребенок умер через две недели после рождения.

Резус-фактор, о котором в прежние времена и слыхом не слыхали, не давал нам стать родителями. И тогда твоя нерастраченная, несостоявшаяся материнская любовь с возрастающей тяжестью обрушилась на меня. Я стал для тебя скорее подопечным ребенком, чем мужем.

Ты, Юлия, постоянно старалась доказать, что без твоих услуг я совершенно неспособен существовать. У тебя вырвалось: «Пещерным жителем ты бы стал, в грязи бы увяз, не будь меня». Пока в моем кабинете горел свет, не ложилась и ты. Ты ходила на цыпочках мимо двери, бдительно прислушиваясь, не кашлянул ли я. Если к нам кто-нибудь заглядывал на огонек, ты вставала перед гостем стеной: «Тсс, Харальд работает. Он очень занят». И люди уходили, а потом рассказывали мне, как ты их приняла.

По ночам ты гладила рубашки. Рубашки и запонки были твоей слабостью. «Не за третью ли дюжину перевалило? — улыбались коллеги в институте. — И где только твоя жена откапывает такие колоссальные экземпляры?» Но меня стало раздражать твое бодрствование после полуночи.

— Иди же спать.

— Как же я пойду, если ты не идешь.

— Если бы ты за день хорошенько наработалась, тебя бы уговаривать не пришлось.

— Дом в порядке содержать — тоже работа. Да и тебе самому будет неудобно, что твоя жена всего лишь медсестра.

Желая обнаружить свое усердие, ты, Юлия, стала вмешиваться в мои дела, ничего в них не смысля. Ну к чему тебе было читать древних философов? Фрейда? Подвергать себя таким истязаниям ради одной-единственной фразы, которую ты потом походя роняла в обществе: «Нам, профессорским женам, надо быть в курсе дела...» Никто от тебя не требовал этого «курса дела». И теории о том, какой должна быть жена ученого — тоже никто. Возможно, ты искала отдушины, утешения и не нашла ничего лучшего, как разработать теоретически и реализовать на практике идеал профессорской жены.

Оставайся ты сестрой милосердия, кто бы тебя в чем упрекнул!

Видимо, мужчина чувствует себя хорошо лишь рядом с женщиной, которую завоевывал — упорно, целеустремленно, за которую ему надо постоянно бороться. А если женщина дается легко, если она сама завоевывает мужчину, он со временем почувствует себя рыбой, попавшейся в незаметную сеть.

Во мне возникло и стало расти ощущение расслабленности. И одновременно желание снова почувствовать себя мужчиной. Я стал все чаще вспоминать Эвелину, быть может потому, что именно ее я всегда боялся потерять. А моя безумная ревность! Она ведь тоже была борьбой за женщину! Власть женщины — она тоже нужна. С Эвелиной все сплелось в странный клубок, всякие «за» и «против», антагонизм, изнурительный и воспламеняющий. Никогда я больше не испытывал того, что пережил с Эвелиной.

С Юлией жизнь протекала спокойно,