— Зачем ты согласилась пойти на учебную группу? — Воробушек услышал перемену в собственном голосе, нотку обвинения, и ему самому от себя стало гадко. — Почему ты мне не сказала?

— Потому что, когда утром зашел Кай, я видела, что ты счастлив. Я была рада видеть тебя довольным. И Кай же наш друг, разве нет? Потому что я же знаю, я же тоже вижу, что происходит. Я думаю… нечего тут сказать.

— В консерватории репетировать ты не будешь. Я уверен, все вернется на круги своя, но… ты не должна делать ничего, что может привлечь их внимание.

— Не делать ничего? — сказала она. — Что же мне делать? Воробушек, ты знаешь, что Кай теперь хунвейбин? Я слышала… он возглавлял напавших на родителей Тофу Лю…

— Ты это себе надумала.

Она ошеломленно уставилась на него.

— Как я могла что-то такое надумать?

— Прошлой ночью Кай был со мной, — сказал Воробушек.

— И был с тобой весь вечер?

Он солгал ей, даже не задумываясь.

— Да.

Она покачала головой.

— Тофу Лю его видел. И когда мои однокурсники меня окружили в консерватории, Кай там был.

— Нет, быть такого не может.

— Что ж, — сказала она. В ее глазах мелькнуло разочарование, и снова Чжу Ли как будто загнала его вглубь. — Если быть такого не может, видимо, я ошибаюсь.

Воробушек что, правда думал, что она будет сочинять? Она что, когда-нибудь раньше так делала? Мысли Чжу Ли бестолково извивались. Вчера днем однокурсники глядели на нее с ненавистью, словно она была изменником родине. Эта перемена случилась будто в одно мгновение. Или, быть может, подумала она, это чувство всегда в них жило — но она не понимала его, пока не увидела в лице Кая.

Воробушек рядом с ней молчал.

Дети классовых врагов — враги народа! Эта дочка правого уклониста — грязная шлюха! Два месяца назад она знала, что ее можно было бы склонить отречься от собственной матери, она могла бы сделать что угодно, чтобы не лишиться места в консерватории. Если бы у нее отняли музыку, она бы умерла. Да, вот до чего вероломны дети классовых врагов! А ее родители, меж тем, осужденные изменники родине, никогда ни на кого не доносили и ни от кого не отрекались. Что же это значило? Народ должен быть прежде всего превыше семьи и себя самого, превыше мелочных забот вроде привязанности, музыки и любви. Никакого больше Прокофьева, никакого Равеля, ничего от привитого ей Бахом мира, никакой больше западной музыки, написанной для того, чтобы ей пассивно внимали. Какие слова Прокофьев положил на музыку? «Друзья мои, товарищи, еще мы очень молоды…»[8] Мы должны бороться, сказал Председатель Мао. Мы — наследники лучшего мира. Равенство нас защитит. Равенство даст нам силу.

Она прервала молчание.

— Воробушек, мне нехорошо. У меня с головой что-то. Я, должно быть, все себе навоображала.

— Чжу Ли, милая, иди и отдыхай. Я тебя разбужу, если что-то случится.

Милая, подумала она. До чего же он храбрый, что пользуется таким ностальгическим языком. Если бы она в самом деле хотела защитить своих родных, разве не стоило бы ей сдаться властям? Но за какое преступление? Собственные размышления ее напугали — смысла в них не было никакого.

Крики снаружи поутихли. Студенты повернули на другую улицу.

— Там профессорские квартиры, — сказала Чжу Ли. — Даже если сегодня они сюда и не придут, мы тут как яйца в корзинке.

Воробушек не мог не заметить, как Чжу Ли вцепилась в свою скрипку. Перед глазами у него стоял Вэнь Мечтатель с потрепанным чемоданом, откуда имена торчали наружу, как одежда. Он попытался прочистить мысли. Чжу Ли была всего лишь ребенок, а детей трогать не станут. Дети, сказал Председатель, несут в себе семена революции.

В предрассветных сумерках Чжу Ли направилась в консерваторию — вернуть ноты бетховенского «Императора». Библиотека была заперта, и Чжу Ли очутилась в сто третьей аудитории — в комнате, куда ни разу прежде не заходила без скрипки. Поблизости никого не было. Она закрыла дверь, села на пол и долго переводила дух. Ей хотелось помешать времени течь так быстро. Прошлую ночь Чжу Ли провела без сна, перечитывая речь Председателя Мао об искусстве и литературе, но всякий раз, как ей чудилось, что здесь, возможно, брезжит истина, как та пачкалась и рассыпалась на куски. Слова Председателя были изящны, безупречно отточены, но стоило им коснуться ее мыслей, как они кривились и калечились. Не в силах сомкнуть глаз, она написала длинную самокритику — но не того сорта, какой требовала партия. Вместо того раз за разом, пачкая страницу, всплывали все те же контрреволюционные слова.

«Кто я в основе основ?»

«Способна ли я меняться?»

Если знаешь — скажи, писал Председатель Мао, если говоришь — говори все.

«Но того, в чем я сомневаюсь, все больше и больше! Я боюсь услышать то, что думаю. Я знаю, что партия во всем права. Я говорю, что это правильно, но даже самые простые истины кажутся вовсе не истинами».

Тому, чего не знаешь, можно и научиться. У нас хорошо выходит не только ломать старый мир — но и строить новый.

«Но что, если новое — не что иное, как бацилла все той же заразы? А как же преданность, как же долг и братская любовь? Разве достойно презрения все старое? Разве даже прежде мы уже не были чем-то?»

Почему ты защищаешь музыкальную культуру, которая даже не твоя?

Она ущипнула себя за руки, и боль пронзила ее до самой шеи.

«Довольно этих мыслей! Они все без толку, потому что где-то в глубине души я знаю — то, что говорит партия, правильно. Только вот я такая эгоистка, такая эгоистка…»

Где-то рядом раздалось шарканье. Чжу Ли встала. Из подвалов в цокольном этаже донесся низкий стон. Там что, все это время кто-то был? Чжу Ли затрясло. Нет, сказала она себе, у нее с головой проблемы, она почти не спала. И все же она слышала, как кто-то стонет от боли. До нее вдруг дошло, что сто третья аудитория — отражение подземной библиотеки. Чжу Ли вышла из комнаты, пулей взбежала по ступеням и вылетела на теплый воздух. Было еще рано, еще темно, словно отсчет времени прервался и только теперь его запускали вновь.

В кармане у нее были выданные семье талоны на масло и крупу, и она шагала в тумане, прикрыв карман рукой — пряча и защищая талоны. После отъезда Большой Матушки и Завитка обязанность отоваривать пайку перешла к ней.

Очередь за маслом уже дотянулась до улицы Цзюйлу. Когда Чжу Ли увидела, сколько придется стоять, ее рассеянность обратилась виной. Она должна была первым делом прийти сюда. Заходить в консерваторию было ошибкой, она сама это понимала и все же вот опять поддалась глупости и себялюбию. Она заняла свое место в конце очереди — за босой девушкой, что стояла, крепко зажмурившись. Волосы ее были обрублены грубо и ровно, словно топором. Все молчали. Все здания были окутаны красными транспарантами. На дороге валялся сломанный стул — а рядом веревка, на которой запеклось что-то, похожее на чернила. В мыслях Чжу Ли в такт друг другу раскачивалось три фразы: партийное мышление, народное мышление, идеологическое содержание. Все дело в том, как я думаю, подумала Чжу Ли. Все правильное от этого наполняется ядом. Если бы я только могла заставить свои мысли замолчать. Она чувствовала себя так, словно уже сутками не смыкала глаз.