женщины живучи. Проверьте-ка лучше посты. Как бы не осадили нас в этой трухлявой цитадели.

У Мохова на смуглых скулах вспухли злые желваки, но ответил он нарочито лениво:

— Посты обходить незачем по причине их отсутствия.

— То есть — как?!

— А так; нет никаких постов, и баста!

— Да вы понимаете, — заорал Горчаков, — чем это пахнет?

— А кого ставить? Народ умаялся.

— Поднять!

— А толку? Его поставишь, а он носом в снег и храпака.

— Сами становитесь! — бесился Горчаков. — Не барин!

— Не барин, — спокойно согласился Мохов. — Но и не ваш холуй. Желаете, ступайте сами. Воздушок свежий…

— Мерзавец! — Горчаков, не владея собой, расстегнул кобуру пистолета, на плечо легла тяжелая рука, круто развернула, нависло выбеленное луной бородатое лицо.

— Не балуй! — пророкотал Ефрем.

Горчаков вырвался, пнул хряснувшую дверь, споткнувшись о порожек, вывалился из заимки, черпнув горстью снег, растер пылающие щеки.

Бунт! Взбунтовались, сволочи, вышли из повиновения. Стрелять? Услышат пограничники, да и свои растерзают. «Свои»! Но ничего, когда вернемся, атаману и его зверовидному подручному отвечать придется, полковник Кудзуки миндальничать не станет.

Горчаков вернулся в заимку, сел на лавку, шаря по карманам в поисках курева, забыл, что последнюю сигарету искурил неделю назад. Мохов протянул окурок, Горчаков вспыхнул (хотелось ударить по руке, а заодно заехать в физиономию обнаглевшего атамана), но окурок взял; Ефрем чиркнул кресалом. Горчаков с наслаждением втягивал горький дым, вытирая выжатые табаком слезы.

— Свиреп!

— Самосад, набольший. Самый горлодер.

Чувствовалось, что Ефрем смущен. Только что собирался придушить, а теперь тих и благостен, Достоевский, где ты?

— Подыми, подыми, набольший. В грудях полегчает и с сердца оттянет. Смекаешь, тебе одному тяжко? Нет, набольший, глянь, как народ мается, как натерпелся. Скольких мы недосчитались! А у каждого, поди, баба имеется, ребенчишки. Я, к примеру, двоих братовьев стратил, в чужой земле кинул, схоронить по православному обряду не сподобился — это как? А ведь родная кровушка! — Великан сморщился, раскачиваясь, заголосил взахлеб, завыл, трахнул кудлатой башкой в бревенчатую стенку, посыпалась труха, из-за камелька выскочила мышь, ошалело заметалась по избе.

Мохов обхватил его сзади.

— Ефрем, Ефрем! Опомнись!

Зыков обмяк, по заросшим щекам покатились мутные слезы, гигант по-детски всхлипывал; Горчакову стало не по себе, слишком необычен суровый таежник — жалкий, в слезах…

Разбуженные горестными воплями Зыкова, проснулись нарушители, Маеда Сигеру сидел на полу, потягивался, разминался, потом ловко встал на голову возле стены, постоял, вскочил на ноги:

— Йога, господин Горчаков. Очинно хорсё. Вы занимаетесь гимнастикой по системе йогов? Нет? Очинно не хорсё.

Волосатов покрутил пальцем у виска. Окупцов остолбенело таращил глаза.

— Надо быть, им моча в голову ударила. Оттого и перевертаются.

Маеда Сигеру погрозил ему пальцем, захихикал, захохотали и Волосатов с Лахно. Даже Мохов слабо улыбнулся, но застонала Ганна, и Мохов нагнулся над ней:

— Аннушка, Анка…

Горчаков приказал Окупцову идти на пост, Окупцов недовольно повел плечом: почему он, а не другой? Горчаков ткнул бандита в лоб дулом пистолета, Окупцов громко завизжал:

— Николаич! Что это? Чего ж ты молчишь?

— Ступай, куда приказывают.

Матерно выругавшись, Окупцов ушел. Скоро в заимке все спали, Мохов сидел в изголовье Ганны, сомкнув челюсти; женщина монотонно стонала:

— Умм, умм, умм-м…

Горчаков проснулся свежий, отдохнувший, вышел из заимки, умылся снегом. По поляне ходил взад-вперед часовой. Он был отлично виден из леса, Горчаков помахал рукой; Окупцов подошел.

— Смена, что ль?

— Ты кто? — миролюбиво начал Горчаков, в такое прекрасное утро орать не хотелось; Окупцов облизал толстые губы, наморщил лоб.

— Ну, как это… охранник.

— «Охранник»! — передразнил Горчаков. — Мишень ты, дурень, преотличная. Тебя за триста шагов снимут. Уразумел, ослиная башка?

— Чего, чего?.. За нас начальство думает, — обиженно оправдывался Окупцов. — Ежели не ндравится, не посылайте. Сами определили в караул, поспать не дали, а теперь надсмешки строите — такой да сякой…

— Ладно. Иди грейся. Скоро выступать. — Горчаков быстро проделал серию физических упражнений, растер снегом разгоряченное лицо и рывком открыл дверь.

Спертый воздух шибанул в нос. Волосатов финкой щепал лучину, закладывал в топку, Лещинский стоял, прислонившись спиной к еще холодному щиту[173]. На Горчакова не обратили внимания, зато Окупцова встретили сочувственными возгласами:

— Заколел? Сейчас погреешься.

— Ложись на лавку, отдыхай.

Дружок Окупцова, Волосатов, запихивал лучину в черное зевло печи, весело осведомился:

— Кого видел, любезный? Марью-царевну али серого волка?

— Будя тебе…

— А пограничников, часом, не приметил? Может, они поблизу шастают, так ты, милок, не скрывай, соопчи, нам даже любопытно, где они обретаются.

Кат чиркнул кресалом, вспыхнувший огонек охватил пук лучинок, закучерявился, затрепетал. Волосатов сунул растопку в печь, сизый дым пополз из щелей и трещин, загудело, забилось в топке лохматое пламя.

Горчаков завороженно смотрел на огонь, и вдруг его словно кольнули штыком:

— Дым! Дым! Выдать нас хочешь, сволочь!

Горчаков метнулся к печи, отпихнул Волосатова, обжигаясь, выхватывал из топки горящие поленья, разбрасывал по избе, захлебываясь отборной руганью; нарушители угрюмо следили за командиром, а он метался по тесной заимке, опрокидывая скамейки, спотыкаясь о чьи-то ноги.

Когда приступ ярости утих, Мохов кивнул на ката:

— На него не шумите, Сергей Александрович, моя вина. Аннушке совсем плохо, хотел чайком побаловать. Ефрем травы нужной добыл, заварим. Может, в последний раз.

Мохов выглядел подавленным, поражал умоляющий тон; Зыков, Окупцов и Волосатов испуганно глядели на атамана.

Горчаков смягчился:

— Простите, господа, нервы. Не примите в обиду, но неужели вы сами не понимаете, что дым из трубы будет замечен, наши координаты засекут, и тогда пиши пропало: пограничники заберут нас как перепелок из силка. Ребенку ясно, что так поступать нельзя, а вы, многоопытные прикордонники, допускаете подобное…

— От судьбы не уйдешь, — заметил Волосатов.

Горчаков рассердился:

— Поразительное равнодушие! А вы подумали, полупочтенный, что с вами будет, коли нас сцапают? Большевики вам припомнят все ваши художества, память у них отличная, ничего не забудут и ничего не простят. Так что на снисхождение не рассчитывайте. А учитывая, что Россия ведет тяжелую войну, памятуя постоянную напряженность на дальневосточной границе и принимая во внимание ваши прошлые, с позволения сказать, «заслуги», награда вам будет одна — петля. Кстати, теперь в России коллаборационистов[174], то есть предателей, вешают, газеты об этом предостаточно писали. И учтите, коммунисты веревки не намыливают.

Волосатов был так напуган и растерян, что Горчаков расхохотался. А палача била крупная дрожь. Бледный до синевы, он облизывал яркие, словно окрашенные свежей кровью, губы. Отвратительный красноглазый упырь с холеными руками пианиста! Опомнившись, стуча, как в ознобе, зубами, Волосатов выдавил через силу:

— Ничего. Рядом повиснем. Вдвоем качаться на релях[175] веселее.

Горчаков не ответил, прошелся по