— Нисколечка. Баб да девок, и верно, повсюду хватает, только им, Арсюша, жизнь не надоела, даже самым страховитым. — Ганна многозначительно похлопала по потертой кобуре револьвера.

Откинувшись в седле, Мохов захохотал на весь лес.

— Ай, атаманша! Востра!

Анночка, ясная зоренька, повидавшая за свои четверть века столько, сколько добрая сотня людей за всю жизнь не увидит, без промаха на полном скаку низавшая любую цель из короткого кавалерийского карабина, потешно бросавшая гранаты, — по-бабьи, несогнутой рукой, словно голыш в речку, рубившая вертучей шашкой наотмашь не хуже любого казака, пившая кружками неразведенный синий спирт, не боявшаяся ни бога, ни черта, хорошенькая Анночка ревнует! Мохов вытер выжатые смехом слезы, собольи брови женщины страдальчески изогнулись.

— Арсюшенька, любый! Что с нами деется? Заблудились мы, кровь цедим, как водицу. А зачем? О господи, зачем?!

Мохов невольно оглянулся, спину проворно осыпали мурашки. Не слова поразили — рванувшийся из перехваченного судорогой горла негромкий крик боли. Тяжелой рукой, не выпуская нагайки, Мохов прижал узкую женскую кисть к изогнутой луке седла. Так и ехали, пока тропа, раздвоившись, не развела. А когда свела снова, атаман выглядел суровым и сосредоточенным.

— Не было этого разговора. Слышишь?

Горчаков сидел на пне, завернувшись в плащ, подняв воротник. Дождь лил не переставая. Болела голова; не хватает простудиться. Горчаков потер висок, морщась от сверлящей боли, нащупал пульсирующую жилку… Итак, операцию «Хризантема» можно считать законченной, странное содержание секретного пакета потрясало, столько усилий потрачено — ради чего? Результаты выеденного яйца не стоят, хотя отчет о действиях группы будет, по-видимому, составлен в ярких красках. И ради такой ерунды пришлось жертвовать жизнями, русскими жизнями?

Горчаков пошарил в карманах, пирамидона не оказалось, в спешке забыл купить. Сколько лет выручали маленькие таблетки, если не принять лекарства, боль усиливалась, становилась невыносимой, начинался тяжелый приступ, рвота, слабость охватывала тело. Полученная еще в гражданскую контузия напоминала о себе. Спросить у кого-нибудь? Бесполезно. Остаться без пирамидона!

Горчаков постарался отвлечься; каким же путем возвращаться? Выполнять идиотский приказ? По тайге еще можно пройти, уклоняясь от встречи с преследователями, а там, на границе? Опять пробиваться на стыке застав? Но после прорыва группы охрана границы наверняка усилена, особенно на опасных направлениях. Прорваться в Россию помогла мощная огневая поддержка японцев. Теперь ее не будет, остается надеяться на свои силы, а в отряде остались считанные люди…

Горчаков негромко застонал, стиснул ладонями лоб, запрокинул голову, жесткий воротник врезался в шею. Послышались шаги, Горчаков расстегнул кобуру, пальцы скользнули по холодному металлу…

— Кто идет?!

— Ваш покорный слуга, — отозвался невидимый в темноте Господин Хо. — Вам, очевидно, нехорошо, вы стонали…

— Голова трещит, словно с похмелья. А порошков, как назло, нет… — Горчаков не выпускал пистолет.

— Сейчас приглашу врача. Выглядит он, правда, несколько экзотично и стетоскопа у него отродясь не бывало, но вы его не отвергайте, он поможет.

Господин Хо отрывисто произнес несколько фраз, и из темноты, мягко ступая на кошачьих лапах, возник Безносый. Горчаков напрягся, хунхуз приблизился, наклонился. Пахнуло омерзительным запахом черемши, которой Безносый накануне лакомился. Горчаков отшатнулся.

— Терпение, господин, терпение. Гарантирую исцеление.

Сдерживая рвоту, Горчаков покорился. Новоявленный лекарь положил тяжелую руку на лоб, другой принялся массировать затылок. Вскоре Горчаков почувствовал облегчение, боль притупилась, а затем утихла, голова стала ясной, свежей.

— Волшебство! Я совершенно здоров и бодр, как юноша. Спасибо тебе, братец. Господин Хо, искренне благодарю. Я чувствую прилив сил. Поразительно!

Горчаков был очень доволен, однако, когда хунхузы убрались в распадок, где стояли их кони, встревожился: грязные лапы Безносого шарили по лицу, а ведь он сифилитик. Впрочем, чепуха! Древняя, как мир, болезнь приобретается другим путем. А если Страхолютик прокаженный?

И все же Горчаков чувствовал себя прекрасно. «Нечего унывать, выберемся из этой передряги. Пробьюсь через границу, доложу этой обезьяне Кудзуки, что его идиотский приказ выполнен, затем пошлю его ко всем чертям. В Китае русских патриотических организаций предостаточно, куда приятнее работать с соотечественниками, чем с хитромудрыми и лукавыми азиатами».

Сколько веревочке ни виться, а кончик останется. Неминуемое в конце концов случилось — отряд Горчакова перестал существовать. Уцелевшие нарушители в панике бежали. Горчаков нахлестывал шатающегося коня, конь упал, падали загнанные лошади, оставались лежать, последнюю вели в поводу. Поглаживая царапнутый пулей висок — кровь уже запеклась, Горчаков припоминал, как все получилось; перед воспаленными глазами мелькали темные тени.

Проморгали часовые? Возможно, пограничники бесшумно сняли их и подобрались к лагерю. Не хрустни сухая ветка под сапогом красноармейца — конец. В лучшем случае — везли бы сейчас в тюрьму.

Сухой треск прозвучал неправдоподобно громко, расшатанные нервы усилили звук. Горчаков вскочил, выстрелил в набегавшую тень, затрещали беспорядочные выстрелы, заметались, закричали люди, дико всхрапывали кони.

Считанные секунды продолжалась отчаянная схватка, пограничники быстро сломили сопротивление нарушителей: на их стороне внезапность, их много… Как же все-таки удалось прорваться? Горчаков дотронулся до пылающего виска, застонал не от боли — от обиды. Как бездарно все кончилось, отряд разгромлен, уничтожен, финита ля комедиа. Полководец без войска, новоявленный Пирр, бежит как затравленный волк. О господи!

— Больно, ваше благородие? — участливо спросил кто-то голосом Лахно. — Не печалуйтесь. Шкуру осмалило[167], заживет. Вскользь прошла, окаянная, стукнула шибко, через это кость мозжит.

— Мозжит, — бездумно повторил Горчаков. — А ты как?

— Уберег господь. Надолго ли?

— А остальные?

— Эх, ваше благородие, остальные! Их всего ничего осталось. Кого на месте положили, на той полянке, будь она проклята, кто руки поднял…

— Сдались?!

— Жизнь одна, вашбродь…

Рассвело. В туманной дымке маячили люди. Лица землистые, одежда изодрана в клочья, Мохов, Зыковы, Ганна, зябко кутается в плащ простоволосый Лещинский; Господин Хо с Безносым, круглолицый Маеда Сигеру.

— Не хорсё. Очинно не хорсё.

— Хуже не бывает, — сплюнул Мохов. — Положение швах. Окупцова с Волосатовым я вперед послал, вот и вся моя армия. Так-то, Сергей Александрович. Довоевались.

— Да, не повезло. Тем не менее мы…

Мохов натужно со всхлипом захохотал:

— Неужто думаете, мы что-то можем? С нашими ошметками? Нет, Сергей Александрович, нам теперь одно остается. — Мохов выждал, пристально глядя на Горчакова, который, морщась, потирал висок. — Остается нам, — продолжал Мохов, — бочком, петушком, да восвояси.

Горчаков покосился на Маеда Сигеру, японец безучастно покачивался на коротких ножках. Горчаков вспомнил разговор о целях и смысле операции «Хризантема» и был готов отдать соответствующий приказ, но все его существо воспротивилось: уходить битым, не выполнить задания, провалить, изгадить боевую операцию, подобное решение претит офицеру, оно постыдно! Нет, выполнить задачу любой ценой, чего бы это ни стоило. Потерять всех, самому погибнуть, но выполнить. Но как в таком случае быть