А ты своим крестникам глаза закрывал? Эн их у тебя сколько! Ежели все восстанут да скопом навалятся — в куски порвут. Ну, че хлебало раззявил, как лосось на мели? Сказывай, закрывал глаза аль нет?

— Не утруждался. Нечего было закрывать тем, какие ко мне попадались.

— О!

— А ты как думал?! Из моей горсти не высигнешь[166], так-то.

Ехали молча. В полдень на привале Горчаков поглядел на компас, проверил направление по карте и в ярости захлопнул планшетку.

— Дерьмо и дерьмо!

Сигеру он застал за странным занятием — тот отрешенно что-то бормотал, похоже, молился. Горчаков покашлял, японец обернулся.

— Извините. Рюбрю побыть наедине с природой. Отдыхаю. Обретаю душевное равновесие.

— К сожалению, придется вас потревожить, капитан. Позвольте осведомиться: куда мы идем?

Японец насторожился, перешел на английский:

— Пожалуйста, сформулируйте вопрос точнее? Что вы имеете в виду?

— Не понимаете?! Извольте, объясню, хотя полагаю, что это не требуется. Вы карту сегодня смотрели?

— С вашего позволения — да.

— Вам известно, что мы давно отклонились от запасного маршрута, петляем, мечемся по тайге, чтобы уйти от пограничников?

— А вас устраивает свидание с ними?!

— Шутки в сторону, капитан! Люди выбились из сил, продовольствие и боеприпасы на исходе, мы утратили инициативу. В сложившихся условиях поставленную задачу выполнить невозможно. Мы превратились в зверей, преследуемых загонщиками, и рано или поздно угодим в силки.

— Не смотрите на вещи столь пессимистично. С маршрута мы действительно сошли, с запасного — тоже, выйти в заданную точку не представляется возможным, люди измотаны, голодны — все это так. И тем не менее мы должны идти. Движение, непрестанное движение — такова теперь наша цель. Движение — это жизнь.

— Движение — куда?!

— Куда угодно…

— А смысл? Зачем все это? Для чего?

Хитрый, изворотливый японец понимал: дальше лгать невозможно, придется сказать правду, какой бы горькой она ни была.

— Выслушайте меня, господин Горчаков. Я вас понимаю, ваши сомнения и тревоги достаточно обоснованны. Однако ситуация, в которой мы оказались, еще не повод для уныния. Представьте на минуту, что произошло чудо и отряд вышел в заданный пункт. Что же, по-вашему, мы должны там найти? Секретные аэродромы, укрепления, другие военные объекты? Нет, господин Горчаков, мы ничего там не обнаружим. Ровным счетом ни-че-го.

— Вы хотите сказать… — недоуменно начал Горчаков.

— Ни-че-го!

Бред или дурацкая шутка? Не спуская глаз с японца, Горчаков нащупал в полевой сумке клеенчатый сверток.

— У нас есть пакет. На случай чрезвычайных обстоятельств. В нем, очевидно, инструкция…

— Вскройте конверт.

— Не имею права. Приказано распечатать по прибытии на место.

— Вскройте! Это приказ!

Горчаков разрезал клеенку, разорвал плотный пакет, на листке рисовой бумаги всего три слова: «Возвращайтесь. Маршрут прежний».

— Что это, капитан?

— Это означает, что задание выполнено и нам надлежит вернуться домой, воспользовавшись проторенной тропой.

— Самоубийство! Нас ждут пограничники, чудо не совершится дважды, мы погибнем. Во имя чего, черт побери? Так тщательно готовились, сколько людей потеряли — зачем? Чтобы пересечь границу, пройти по чужой территории сотни километров, не достичь заданного пункта, где, по вашим словам, ничего нет, и вернуться обратно? Какой же во всем этом смысл? Никакого!

— Ошибаетесь, господин Горчаков. Смысл, представьте, есть. И немалый. Операцию «Хризантема» задумали дальновидные люди. Японская армия славится своим боевым духом, наши солдаты всегда готовы к самопожертвованию, они счастливы отдать жизнь за императора, примером тому славные камикадзе — воины, добровольно отдающие жизнь отечеству. Да, японская армия одна из лучших в мире, но боеготовность как пламя в очаге, его нужно поддерживать, не давать огню затухать. Особенно это касается Квантунской армии, которой в недалеком будущем предстоит схватиться с большевистским колоссом и которая находится на передовой линии.

— Все это мне известно, но я не вижу связи…

— Известие о нащей удаче воодушевит воинов!

— Удаче?! — Горчаков расхохотался.

Маеда Сигеру оставался невозмутимом.

— Уверен, что наши скромные заслуги оценят по достоинству.

— Более чем скромные, капитан!

— Весть об успешном завершении операции «Хризантема» станет достоянием всей императорской армии, укрепит боевой дух сынов Ямато, придаст им уверенности. В этом смысл наших усилий.

— Выходит, операция «Хризантема» имеет чисто пропагандистское значение?!

— Пропаганда — мощное оружие, ее значение трудно переоценить.

Так вот оно что! Горчаков расстегнул кобуру парабеллума, Маеда Сигеру молниеносно выхватил браунинг.

— Не хорсё. Очинно не хорсё.

— Отправлю-ка вас к праотцам, капитан. На том свете мне это зачтется.

— Возможно, — хладнокровно согласился Маеда Сигеру. — Но советую не спешить. Судьба изменчива, и, как знать, не очутитесь ли вы там раньше?

— Однажды вы уже пытались спровадить меня в царство теней. Только ножичком.

— Вот этим? — Японец передвинул кожаный чехольчик на поясе.

— Да, да. Разбойничья штучка.

— Вам нравится? Неплохая игрушка! Однако нельзя быть таким неосмотрительным, князь; коснись вы пистолета…

— Не пугайте. Сочту нужным — пристрелю вас, как бешеного пса.

— Вы слишком самоуверенны, господин Горчаков. Так недолго и просчитаться. Быть может, сейчас смерть дышит вам в затылок…

Горчаков быстро обернулся, всадники мерно покачивались в седлах, клевали носами. Кто из них стережет каждое его движение? Кто? А может, все?

Чей-то пристальный взгляд упорно сверлил спину, Мохов обернулся. Ганна поспешно опустила глаза, атаман не удивился, привык: пусть пялится, не жалко. Усы дрогнули в слабой улыбке, шевельнулась хохлатая бровь; Ганна на безмолвное приветствие не ответила.

Мохов хотел было вернуться к прерванным невеселым размышлениям, хорошенько обдумать сложившуюся ситуацию, но что-то мешало сосредоточиться, настораживало. Что? Не находя ответа, атаман раздраженно сбивал нагайкой нависавшие над головой тугие еловые шишки. Ехавшие позади сподвижники ворчали, на них дождем сыпалась хвоя.

Внезапно Мохов понял: тревожил взгляд Ганны — непривычно кроткий, виноватый. Атаман придержал коня, ожидая, что говорливая Ганна заведет свою милую трескотню, но женщина молчала. Пришлось начинать самому.

— Ты вот что, Анка, — нерешительно заговорил Мохов. — Я же чую, кипишь. Не прячь камень за пазухой, бей. Что у тебя?

— Пустое. Бабье…

— Не обманешь, Анночка. Выкладывай.

— Уж и думки нельзя утаить. Все хочешь знать.

— Атаману положено знать свое войско. А ты в нем — первейший вояка. После меня, конечно. — Мохов пытался обратить дело в шутку, допытываться не хотелось, чувствовал: не по душе Ганне прогулка по советской земле, тяжелы испытания — какая ни есть боевитая, а все ж таки баба. Одновременно, как никогда, хотелось ясности: в их пиковом положении любая недосказанность, недоговоренность порождает сомнения, больно ранит.

— Не принуждай, Арсюша. Не надо.

— Вот так хны! Не родился еще тот, кто тебя принудит. Э, да знаю, о чем печалишься. Думаешь, займем какое-нибудь село, красивых баб везде много, вдруг какая и приглянется. Вот что тебя