заимке, пнул дымящееся полено и приказал выступать. Остановившись у двери, он наблюдал за спутниками, Маеда Сигеру и Лахно встали рядом с Горчаковым; остальные покидать заимку не спешили. Подошел Господин Хо, сопровождаемый Безносым, Лахно заметил, что хунхуз испытующе поглядывает на японца. Что бы это значило?

— Я жду, господа. Арсений Николаевич, поторопитесь, время.

Мохов не поднял головы.

— Выступайте. Мои люди пойдут, а я останусь ненадолго.

— То есть?! Как прикажете вас понимать, Арсений Николаевич?

— Аннушка совсем плоха. Перехода не выдержит, а она для меня — все…

— Вы отдаете отчет своим словам, господин Мохов?!

— Безусловно. Знаю, что мне грозит. Невыполнение приказа в боевой обстановке. Японцы расстреляют, и Советы к стенке прислонят. Но Анка… Совесть, Сергей Александрович, пострашнее трибунала. Не указует мне совесть тащить Анку по тайге, обрекать на погибель.

— Что вы предлагаете? — холодно спросил Горчаков.

Мохов потер лоб.

— Вы выступайте, а мы… переднюем здесь. Погодим маленько, авось оклемается Анка.

— Хотел бы надеяться. Но вас схватят!

— Будь что будет, — тихо сказал Мохов. — Обрекать Анку на верную гибель не могу.

Горчаков потянулся к пистолету, Мохов проворно сунул руку в карман, глаза сузились. Вмешался Маеда Сигеру:

— Предрагаю компромиссное решение, господин Горчаков. Дайте атаману два часа, и все будет хорсё.

— Зачем? Это не решит проблемы.

— Как знать. Возможно, борьной станет регче. Подождем…

Горчаков скрепя сердце согласился. Маеда Сигеру склонился над лежащей на скамье Ганной, Горчаков видел, как напряглась широкая спина Мохова, побагровел затылок. Японец, жалостливо цокая языком, покопался в полевой сумке, достал какие-то таблетки.

— Возьмите это рекарство, и все будет хорсё.

— Не надо, — угрожающе произнес Мохов. — Ганна обойдется без всяких лекарств.

— Почему?

— Мы своим средствам верим. Малинки сушеной попьет, пропотеет, и хворь как рукой снимет. Мешочек с собой вожу, не раз выручал.

— Напрасно упорствуете, — сказал Горчаков, — малинка малинкой, а таблетки не помешают.

— Я сказал: нет!

— Странно, Арсений Николаевич. Я вас не понимаю. Ваша… жена или кем там она вам приходится, серьезно больна, вам предлагают облегчить ее страдания, а вы отталкиваете руку дающего?

— Такой уж я эгоист, — усмехнулся Мохов. — Отталкиваю. Впрочем, готов согласиться, Анна выпьет лекарство при одном условии: пусть сперва его отведает господин капитан.

Японец укоризненно посмотрел на Мохова, закачался на толстых ножках.

— Ай, как не хорсё! Не доверять друзьям — очинно не хорсё.

Маеда Сигеру вышел на середину заимки, медленно, словно показывая неведомый фокус, поднес таблетку ко рту, позвал Мохова:

— Ручше вы сами. Вы не доверяете мне, возьмите рекарство и порожите мне в рот. Пусть все смотрят. Держите табретку!

— Давай, — охотно согласился Мохов. — Чтоб без обману. Маленькая, не уцепишь, ах, пропастища, чуть не обронил. А теперь, господин капитан, разинь пошире варежку.

— Чито? Чито есть — варежку?

— Рот открой. Вот так. Кушай на здоровье.

— Пожариста. Ку-шаю. Кушаю. Готово. Уже тут, — японец погладил круглый живот, нарушители засмеялись.

Мохов взял у японца лекарство, дал Ганне, зубы ее стучали о железную кружку. Вскоре Ганне стало легче, она открыла глаза, попыталась встать, Мохов смотрел на нее удивленно и радостно:

— Лежи, Анка, лежи.

— Зачем? Я в порядке. И так вас задержала.

Мохов горячо поблагодарил японца; расчувствовавшийся Волосатов вытирал слезы: подумать только, умирала бедняжка и на тебе — воскресла.

— Оклемалась, Аннушка! — прогудел Ефрем. — Слава тебе господи.

Горчаков шагал, подняв воротник куртки, чудодейственное исцеление Ганны взбодрило; может, несмотря на неудачи, удастся прорваться за кордон. Хвастаться, правда, нечем, но приказ Кудзуки, каким бы дурацким он ни казался, все же выполнен, рейд по советскому приграничью совершен, а пропагандисты Квантунской армии распишут все как надо, красок не пожалеют, и эмигрантской прессе будет что порассказывать. Чем черт не шутит, возможно, нас встретят как героев, будут чествовать, а генерал Кислицын и его организация наживут на операции «Хризантема» политический капитал.

— Господин командир! — зашептали сзади. — Дозвольте словцо кинуть. Только не оглядывайтесь бога для, шагайте дальше. А я потихоньку сказывать стану. Только не повертывайтесь. Упаси бог!

Что еще за тайны мадридского двора? Голос явно изменен, приглушен. Чавкал под сапогами раскисший снег. Горчаков напряженно ловил каждый шорох, прикидывая, кто это может быть. Далеко впереди виднелись хунхузы Хо и Безносый, чуть ближе — Лещинский и Сигеру, еще ближе трусил Волосатов, остальные плелись позади: Мохов, Ганна, Ефрем Зыков и Окупцов. Мохов и амазонка исключаются, Ефрем басит по-медвежьи. Значит, Окупцов?

— Господин командир! Япошка-то, сучий глаз, Ганьке не тую лекарству дал. Истинный крест! Та была беленька, а он, распроязви его, сунул черненьку

Горчакова словно обухом хватили — остановился. Позади приглушенно затараторили. Горячо, с всхлипом

— Не повертывайтесь, Христом-богом прошу! Шагайте помаленьку, шагайте.

Горчаков пошел дальше. В голове сумбур. Окупцов не соврал, это несомненно. Маеда Сигеру — отравитель. Что же делать? Провести расследование?! Но как? А если это провокация, расчет на ссору, кровопролитие? Может, кто-то замыслил стать командиром, а его отравить? Засыпать мокрым снегом, бросить на съедение зверью, а по возвращении принять почести и награды. А не штучки ли это старой лисы Кудзуки? Не исключено и такое, японская разведка коварна и вероломна… Поломав голову, но ничего не придумав, Горчаков решил до поры ничего не предпринимать, посмотреть, что будет дальше. Если таинственный информатор солгал, ничего не случится, если же он сказал правду…

Овладев собой, Горчаков приказал Лахно отправить Ефрема на разведку.

— Хунхузов надо сменить. Зыков — охотник, следопыт, пусть идет впереди.

— Верно, ваше благородие, желтомазые только грабить хороши, в военном деле не смыслят, — поддержал Лахно.

Горчаков зашагал к полянке, где остановились остальные. Навстречу плелся Волосатов, вытирал рукавом слезы.

— Что случилось?

Волосатов захлебнулся рыданиями, палач, плачущий как ребенок, был настолько омерзителен, что Горчакова едва не стошнило. Оставив Волосатова, он побежал к полянке. Сердце стучало учащенно: случилось, случилось…

Мохов стоял на коленях, опустив голову. Ганна неподвижно лежала на снегу, угрюмо молчали нарушители

— Отмучилась, — тяжело вздохнул Зыков.

Лещинский перекрестился, Маеда Сигеру сочувственно причмокивал, Мохов тяжело поднялся.

— Ефрем! Сходи поищи расселину…

— Домовину надо, Николаич…

— Ей теперь все равно. И лопаты нет…

— Камнями заложим, — подсказал Лахно. — Лапок хвойных настелем, чтоб помягче. А сверху — камни.

— Зверье бы не потревожило…

— Здоровущие навалим, Николаич. Ни один медведь не стронет, — утешал Зыков.

— Камушки на грудь… ой тяжко ей будет… косточки нежные, — причитал Волосатов.

Ефрем отпихнул палача:

— Не вой тут. Ступай отсель!

Ощутив чей-то сверлящий взгляд, Горчаков повернулся, Окупцов торопливо отвел глаза. Он нашептывал! Значит, прав был, предупреждая о коварстве Сигеру! Японец, опасаясь, что болезнь женщины задержит отряд, умертвил ее. Убил! Теперь убийца утешает Мохова. Горчаков снова почувствовал на себе