– И поэтому ты привел меня сюда?

Теор остановился. С горечью посмотрел на меня. Поднял руку:

– Вот. Мы пришли.

Он указал на крохотный домик с огрызком старой веранды. Входной двери не было видно из-за развешенного для просушки белья.

– Здесь мой отец провел последний год жизни. Здесь мы ютились вчетвером. И здесь я прекратил наши страдания.

– Ваши страдания?

– Да. Думаю, прежде всего страдания отца. Сейчас… после того, что я сделал с Миккой, начинаю понимать его отчаяние. Он не мог себя остановить. Искренне страдал от своей же черноты. И у него не было такого шанса, как у меня, – вырезать ее, выдрать с корнями. Раз и навсегда.

Мы поднялись по скрипучим ступеням. Руками раздвинули влажное белье. Остановились возле двери. Деталей тут было больше, чем на других верандах улицы. Трещины, нацарапанные углем рисунки, пустая миска, возле которой терся тощий котенок. Сложенные в деревянный ящик инструменты, глиняные горшки. Сломанное кресло-качалка. Перила, по которым неопытной рукой были вырезаны угловатые узоры. Теор все это внимательно рассматривал, и его глаза закрывала мутная пелена слез.

– Ильна, – прошептал он с дрожью. – Моя сестренка… Она даже тут находила себе радость.

Я толкнул незапертую дверь. Вошел внутрь и оказался в довольно странном помещении. Подняв голову, увидел куполообразную низкую крышу с широким отверстием вверху. Вместо пола – утоптанная земля со следами зеленой травы. Единая круглая стена из деревянных шпалер и натянутых шкур. Без окон и дверей. В центре – обложенная камнями жестяная печь с невысокой трубой. Вдоль стены плотными рядами стояла еще более странная мебель. Подвешенная на веревках упряжь и размещенные на стойках седла чередовались с ветхой городской мебелью: завешенное тканью зеркало, комод с покосившейся дверцей, поставец с керамической посудой, узкий платяной шкаф, траченные молью кресла, стол, гладильный камень на треножнике, треснувший отжимной валик…

– Как странно, – промолвил вошедший вслед за мной Теор.

– Да уж, – согласился я, осматривая громоздкий путевой сундук.

– Нет, вы не понимаете. Это не наш дом… То есть мебель частично – из нашего дома. А вот остальное… Это кочевая санна. Я… Мы ставили ее возле городов, в которых выступали.

Теор с сомнением выглянул в раскрытую дверь. Мы по-прежнему находились на улице Горнатора.

– В санне ты был счастлив? – спросил я.

– Да… Первые месяцы свободы. Но почему эти два воспоминания так плотно смешались? Я думал, что опять увижу… тело и кровь, и… Это место, та ночь еще долго преследовали меня во снах, а тут…

Теор что-то растерянно говорил. Я его не слушал. Медленно шагал по домику. Как никогда прежде сочувствовал акробату, даже забыл о раздражении, собственной обиде. Больше не обвинял Теора в том, что он, желая преобразиться, заставил нас с Громом, Теном и Мией рисковать своими жизнями. Сейчас я искренне хотел одного – помочь. Улыбнулся, осознав, что исподволь верил в план Теора, ждал, когда отчаяние достигнет своей глубины, хоть и не признавался в этом. Хотел одного – спасти себя, поэтому согласился даже на такую игру, на этот глупый самообман.

Нужно было спокойно все обдумать.

Все эти годы меня спасала логика. Трезвое мышление. Громбакх мог вдоволь смеяться, называя меня умником, но я знал, что ни смелость, ни безрассудство не завели бы меня так далеко, оставляя почти невредимым и позволяя уходить живым всякий раз, как гибель казалась неотвратимой.

«Думай!» – приказал я себе, стараясь перекричать слабость и отчаяние.

Теор со слезами опустился к печи. Бережно открыл дверцу, вложил в нее тонкие полешки. Достал котел. Стал искать что-то в сундуках. Счастливые воспоминания затягивали его. Он не переставал плакать. Сам того не желая, полностью скрыл от себя смерть отца – спрятал ее под надежным покровом счастливых дней.

Я несколько раз прошел по кругу. Рассеянно прикасался к седлам, к свернутым спальным тюкам, перебирал ремни уздечек, трогал натянутые шкуры стен. И выкладывал перед собой фрагменты собранных фактов. Прикладывал один к другому, искал сходство и различия. Фактов было много, и все мелкие.

Улыбчивый мужчина спасает Теора от домашней ссоры. И Теор в квартале Теней спасает Лина от тюремного глота.

Теор защищает Эрзу, утверждая, что в ее озлобленности и двуличии виноват отец, Зельгард. И защищает себя, во всех бедах обвиняя отца, Илиуса.

Илиус изводит Леану. И Теор изводит Микку.

Страдает маленький Теор. И на Ларкейской трясине страдает его приемный сын.

Ненависть к отцу. И невольный трепет перед ним:

Тугой клубок чувств и переживаний. Ненависть, сплетенная с любовью. Злость на отца, скрывающая искреннее желание однажды стать таким, как он, потому что это единственный способ уйти от одиночества. Быть худшим из людей, заставлять других страдать, но знать, что ты не одинок, что ты – продолжение своего рода, что ты и есть – собственный отец. Стремление к свободе и желание оказаться в плену предопределенности. Потому что свобода – это всегда одиночество. А предопределенность говорит, что ты не один.

Неожиданная тишина заставила меня очнуться. Я встал перед завешенным простыней зеркалом в наклонной деревянной раме.

Теор с удивлением смотрел на меня. Кажется, он уже несколько раз задал мне какой-то вопрос. Должно быть, испугался, что со мной творится неладное, что сейчас опять начнется нечто такое, чего не должно быть в его сознании.

– Странно, – прошептал я. – Ты так хочешь себя изменить. И все же волнуешься, когда думаешь, что я привнес в твое сознание нечто новое.

Теор не ответил. Отложил серные полоски, которыми тщетно пытался развести огонь в печке.

– Подойди сюда, – позвал я Теора.

Он покорно подошел.

– Ты был прав.

– В чем?

– Удивительно, – я усмехнулся, – каким все-таки противоречивым бывает человек. Как легко и убежденно может произносить истины, содержанием которых сам воспользоваться не способен.

– О чем вы?!

– Теор.

– Да?

– Ты ошибся. Ты думал, что только отчаяние и страх перед смертью заставят меня помочь. Но все случилось иначе. Мое отчаяние погубило бы нас…

– Я не понимаю.