он угадывал сильное раздражение. «К вашим услугам, господин журналист», – сказал он крайне вежливо, и повернулся к нему спиной.

«Они не такие уж плохие», – рассудила какая-то женщина. Шифф на секунду остановился, смерив взглядом эту домохозяйку. «Американцы не такие уж плохие, – сказала он наставительно. – Не хуже китайцев, сударыня. Но мы побеждены, сударыня, никогда не забывайте об этом». «Конечно, господин учитель».

Плотный офицер со шкиперской бородкой, похожий на моряков со старых картинок, окликнул журналиста. «Едем, old man![19] Довольны интервью?» «Они ничего не понимают, это невероятно», – сказал журналист, усаживаясь в джип. «Ну, если вы ищете понимания в разрушенном краю…»

Ильза подхватила свое ведро с водой. Франц вдыхал аромат заморской папиросы, несомненно, лучшей, чем из запасов, предназначенных для высокопоставленных партийных функционеров и сделанных при этом из болгарского табака. «Они заботятся о себе, победители, победители всегда заботятся о себе», – думал он, возбужденный и одновременно пассивный. Он испытывал странное удовлетворение, распространявшее во всем его существе блаженную усталость, похожее на удовольствие после занятий любовью – когда руки и ноги целы, а женщина сияет чистотой. За час до этого Блаш, грязная собака из отряда особого наблюдения, собиравшийся, хотя и с опозданием, сесть на свой велосипед, с мешком за плечами, увешанный сумками, запасшийся деньгами и фальшивыми документами, неожиданно увидел прямо перед собой дуло револьвера и одновременно со словами калеки: «Счастливого пути, герр Блаш!» – услышал трубы Страшного Суда… Сейчас этим партийным негодяем занимаются муравьи. «Я сделал это! – посмеивался Франц про себя. – Моя война закончена. Хорошо!»

Удивительная лужайка! О густой траве заботились так, как нигде в мире о людях! Подстригали, поливали каждый день, конечно, подкармливали химическими удобрениями… Лужайка полого спускалась к реке, на другом берегу которой виднелись окруженными садами виллы. Черт возьми! До вчерашнего дня люди здесь жили припеваючи. Для них слова «Великий Рейх в опасности» оставались пустыми!

Во всех войнах есть тыл, который держится лучше, чем фронты, тыл, исполненный благородных помыслов, уюта и удачных сделок, – без которого всеобщее безумие не было бы полным… В разгар сезона калифорнийские пляжи выставляют напоказ свой урожай хорошеньких женщин с блестящими ляжками, это в порядке вещей… И потом, следует, наверно искать философского утешения в том, что пока одни подыхают, другие живут, и это явно лучше, чем полный конец света… Но уже невозможно рассуждать разумно, не скатываясь в абсурд! Думая так, Ален испытывал к калифорнийкам снисхождение, смешанное с желанием; какая связь между ними и людьми здесь, этими сливками работорговли? Алена раздирали противоречивые мысли. Соседняя вилла принадлежала какому-то штандартенфюреру (убить без разговоров!), говорили, что две его дочки очаровательны… Вы считаете, они невиновны? Невиновны? Он пожелал им попасть в руки самых отпетых каторжников и тут же смутился этой мысли… Я озверел, я тоже?

Проснувшись в чистой постели, Ален побрился. Новая одежда была ему велика, зато она была тщательно отутюжена, а материал великолепен… Пасторальный пейзаж в трех десятках километров от мертвого города, ковры на полу, возможность расположиться в прекрасном доме цивилизованного человека… Впрочем, этот цивилизованный та еще каналья: герр пастор, лютеранин и к тому же нацист, заплывший жиром христианин, благословлявший палачей, он брел теперь где-то дорогами разрушения… Ален расположился перед распятием; лицо Христа искажала печаль. «И на тебя, Назареянин, наплевал этот пастырь твоего стада скотов!»

…Накануне Ален и его товарищи, похожие на грязных рабочих, вступили в этот, по воскресному опрятный городок, пораженные поначалу видом красивых богатых домов, цветов под увитыми плющом окнами. Зрелище столь странное, что они не сразу решились войти в сад и постучать в дверь. И им тотчас же захотелось выломать ее. Открыла седовласая женщина: «Was wunschen Sie, meine Herren? Что вам угодно, господа? Его преподобия нет…» Вот они уже и «господа», и им может быть что-то «угодно»! В одном из визитеров старая служанка узнала рабочего из Голландии, который истерически крикнул ей: «Ага, нет его, я тебе верю, – и никогда не вернется, старая свинья!» Последовал поток ругательств. Фрау Герменгильда, за сорок лет службы привыкшая к благопристойности, к счастью, ничего не поняла. Смех, похожий на конское ржание, оглушил ее. Как в фильме ужасов, к ней потянулись волосатые лапы. В ее мозгу старого хитрого ребенка возникли образы насилия и убийства. Закрыть дверь! Mein Gott! Она отступила. Несколько бродяг вошли следом за ней. Franzose[20] безапелляционным тоном сказал: “Уходите отсюда, мадам. Забирайте ваши тряпки. Даю вам десять минут, старая карга. Дом реквизируется, понятно?» Слово «реквизируется» она поняла сразу, этот грубый и веселый молодой человек довольно неплохо говорил по-немецки. «Старая карга?» Что бы это могло означать? Не слишком ли это оскорбительно? К фрау Герменгильде, прижавшейся к стене и сжимавшей рукой серебряный крестик на груди, вернулось мужество: ведь реквизиция – это законный акт; даже его преподобие пользовался реквизированной машиной… «У вас есть письменное распоряжение, сударь?» Этот вполне разумный вопрос повлек за собой катастрофу. Шатавшийся по гостиной гориллоподобный оборванец схватил бронзовый канделябр и с размаху швырнул его в семейный портрет. За звоном разбитого стекла последовала ругань и возня: товарищи схватили буйного. Кто-то безумно выдохнул в ухо старой служанки: «Raus! Вон! Катись отсюда, подстилка, старая кобыла, вошь! Ты слишком дряхлая, иначе я бы тебя… Исчезни, или я тебя пинками выгоню… Raus!» Господи, настоящие бандиты! Фрау Герменгильда позвала на помощь, но ее крик был почти беззвучен и походил скорее на жалобное мяуканье. Мощный удар в лицо заставил ее замолчать; когда она опомнилась, ее щека горела, и пока выбивали двери соседних вилл, Franzose отвел ее на кухню и сказал: «Приложите к лицу мокрую салфетку, мадам, вам нечего бояться, старая карга, забирайте свои вещи, и побыстрее катитесь отсюда, больше нам от вас ничего не нужно…» Он толкнул голландца Петерсена: «Займись этой старой крысой… Мы будем там…»

Фрау Герменгильда выказала характер. «Ах, война окончена! И никакой американской полиции! Боже мой!» Она надела лучшее пальто, оставшееся от госпожи, и взяла с собой только шкатулку с драгоценностями, забытую пастором, который обыкновенно ничего не забывал. Он больше не увидит свои драгоценности, сурово подумала фрау Герменгильда – за то, что оставил меня в такой передряге! Она бегом припустила через лужайку, прикрывающая седые волосы черная басонная шляпка съехала набок. Достигнув кустарника на берегу реки, она заметила среди ветвей рыжую шевелюру Паулины, юной служанки доктора права Фридриха Охсена. «Паулина, – крикнула фрау Герменгильда, – идите сюда, деточка, творится что-то ужасное!» Где пряталась эта рыжая девчонка? Старая служанка подумала, что вдвоем они бы укрылись