Дотти рухнула на матрас и вытерла лицо о простыни. Не без труда она перевернулась на спину, и мы лежали бок о бок, животами вверх.

И молча смотрели в потолок.

– Дотти, – начала я.

Ее пальцы пробежались по моей руке:

– М-м?

– Ты любила отца своего ребенка?

Она засмеялась:

– Отцом стал один из парней на поле, где я ошивалась. Они разрешали мне сыграть с ними в футбол, если я потом им дам. Или отсосу. Я потом с двумя-тремя уходила в лес. Они были старше, но боялись идти по одному. Стояли вокруг и смотрели. Острили на мой счет прямо посреди процесса.

Мне захотелось, чтобы она замолчала.

– А мне было наплевать. Я смеялась над ними. Иногда я заставляла их покупать мне содовую или еще что-нибудь, прежде чем дать, – Дотти потерлась о мое плечо, затем потянулась и выключила лампу. Сперва она ворочалась, потом затихла. Ее дыхание стало предсказуемо-ровным. С каждым ее вздохом мы обе то приподнимались, то проваливались.

– Мы киты, – вслух сказала я.

Я ожидала ответа, но Дотти молчала.

В темноте, рядом со спящей, мой прояснившийся разум прокручивал события дня. «Ну, я ей устрою», – услышала я голос Эрика. Я представила его в нашей комнате, как он хватает мамину картину из шкафа и рвет ее, проламывает пинком. Он делает это снова и снова и не останавливается.

Я не могла спать и не могла просто лежать и слушать храп Дотти. Я вытянула руку – ту самую, которая делала ей это. Онемевшая рука до сих пор не вполне отошла. Она пахла ее сексом. Дотти обманула меня. Теперь я стала такой же, как она.

В кухне в ящике со столовыми приборами я нашла нож-пилу. Лучше боль, чем онемение чувств, подумала я. Боль станет облегчением. Я лишилась маминой картины, мне некуда пойти. Если Киппи когда-нибудь почувствует ко мне расположение, она достанет пистолет и…

Я приложила гофрированное лезвие к запястью и провела раз, другой – но легонько. На третий раз осталась царапина. Я ее скорее увидела, чем почувствовала. Тоненькая красная черта застала меня врасплох.

И тут я увидела фотографию, которую Дотти спрятала от меня за тостер. Малыш Бастер смотрел на меня с милой и таинственной улыбкой, и у меня не хватило мужества на самоубийство.

Вместо себя я убила ее рыб – по два булька «Хлорокса» на аквариум. Они пропустили отравленную воду через жабры и упокоились на боку.

Спустившись на улицу, я барабанила пальцами и пила кофе, пока португальская семья совещалась насчет моего предложения. Четыреста долларов из денег Артура Мьюзика лежали на прилавке, как при игре в «Солитер».

Наконец они подошли ко мне втроем – жюри присяжных, вынесшее вердикт.

– Леди, вы же можете подождать до завтра и поехать на автобусе. В Нью-Йорке сделаете пересадку, – посоветовал таксист. – Это будет гораздо дешевле.

– Я хочу уехать немедленно, – возразила я. – В этом все дело.

– На это уйдет тринадцать-четырнадцать часов. Мы не доберемся туда раньше трех часов пополудни.

Я кивнула.

– И это не считая остановок по нужде – и отдыха, если мне понадобится вздремнуть.

Я снова кивнула.

Двое обеспокоенно покачали головами, но таксист пожал плечами и улыбнулся:

– Ладно, поехали.

Он глядел на меня, а не на деньги.

Я сидела в темноте на заднем сиденье такси, глядя на двойное ожерелье фонарей на шоссе, к которым мы постоянно приближались. Под нами ровно скрипели покрышки. Водитель не разговаривал.

Радиостанции в приемнике сменялись сами: госпел, рок, женщина, горячо рекомендовавшая самогипноз. Где-то возле Харрисбурга проповедник пообещал нам спасение голосом настолько резким и убедительным, что от него завибрировало такси. Затем на прямом участке дороги он куда-то уплыл, сменившись треском помех, и вернулся испанской музыкой. Когда недалеко от Филадельфии таксист остановился, я попросила не выключать мотор и ждала в машине – с запертыми дверями и включенным радио. Я не желала думать о том, где я или куда еду. Я хотела только сидеть в темноте, дремать и слушать радио.

К утру мы наконец выехали из Пенсильвании.

Рассвет был слабым и серым. Скоро проснется Дотти, увидит, что я сделала… Я надеялась, что «чудо» у Эрика распухнет и помешает ходить. Я надеялась, что сделала его бесплодным.

– Так зачем вы все-таки едете аж на Кейп-Код, леди? – Я так и подскочила, когда в машине будто из ниоткуда раздался голос водителя.

Конкретно зачем, я не знала, но поймала себя на том, что разглядываю царапину от ножа на запястье.

– По личным делам, – ответила я. – У меня встреча с друзьями.

– А куда вам нужно на Кейп-Коде?

– В смысле?

Он дотянулся и выключил радио.

– Ну, насколько далеко?

– О… до самого океана.

Его смех был оскорбительным.

– Леди, весь Кейп-Код возле океана. Кейп-Код – это же множество городков. Разве вы там никогда не бывали?

– Конечно, бывала! Вот еще тоже мне!

– Ну а где живут ваши друзья?

– Я… Мы еще не решили, где остановимся.

– А как вы тогда узнаете, где с ними встретиться?

– Слушайте, ну, забыла я название места. Потом вспомню. Не надо по этому поводу волноваться, ладно?

Таксист улыбнулся мне в зеркале.

– Хорошо, леди, – сказал он. – Не торопитесь. У вас еще девять часов на раздумья.

На тротуаре вдоль шоссе серебрился туман – зеркало, протянувшееся на многие мили. Как раз раздумий мне хотелось меньше всего.

– Моя подруга рассказала, что вы однажды приняли роды в этом такси, – сообщила я.

– Да, было дело, – засмеялся он. – Не напоминайте.

Щитки от солнца были украшены открытками с изображениями святых, на приборной доске прилеплена пластмассовая Мария на магните, а вокруг зеркала заднего вида дважды обмотаны четки. Свисавшее распятие раскачивалось взад-вперед. Ритмичное движение убаюкивало – хотелось смотреть и смотреть.

– Я так понимаю, вы верующий? – спросила я.

Таксист сбросил скорость и с подозрением оглянулся:

– Конечно, я верю в Бога, – сказал он. – Господи, кем вы меня считаете? А вы разве не веруете?

– А как же. В Бога, зубную фею и Джимми Крикета.

Он нахмурился в зеркало и укоризненно погрозил пальцем:

– Не нужно так говорить, леди. Бог заботится о вас и обо мне.

В наступившем молчании мы закурили. Водитель курил «Тру». Дотти называла его имя, но я не запомнила. Просто какой-то паттерн: рыбки Дотти, ребенок Риты Спейт – я убиваю всех, кого любят люди. Вполне возможно, что я и маму подтолкнула к такому решению – лучше умереть, чем жить с дочерью-чудовищем.