– Наверное, сама судьба так распорядилась, чтобы я оказался в тюрьме. Сейчас объясню. Один узник-мусульманин, человек авторитетный, иногда подкупал надзирателей, чтобы в Ураза-байрам и другие праздники к нам пускали имамов из местных мечетей. Возможно, ты не знаешь, что Гуанчжоу славится знаменитой мечетью и усыпальницей шейха Абу Ваккаса[68], дяди Пророка, да благословит его Аллах и приветствует. – Джоду смолк и показал на верхушку далекой башни за городской стеной: – Видишь тот минарет? Это мечеть Хуайшэн, которую построил Абу Ваккас. Говорят, она одна из самых старых в мире. Паломники из дальних мест, таких как Каир и Медина, приезжают поклониться мечети и усыпальнице. Иногда в тюрьму приходил имам мечети Хуайшэн и руководил нашей молитвой. Однажды во время Рамазана он привел с собою паломника – шейха из Адена, что в аравийском Хадрамауте. Звали его Муса Аль-Кинди. Позже мы узнали, что этот низенький, непримечательной внешности купец объездил весь свет: Аравию, Африку, Персию, а в Индостане бывал в Бомбее, Мадрасе, Дели и два года прожил в Калькутте. Но тогда я этого не ведал, и потому вообрази мое изумление, когда он заговорил со мной на бенгали, да еще известил, что в тюрьму пришел ради меня! “Как так? – опешил я. – Мы не знакомы и никогда не встречались”. И тогда шейх сказал, что видел меня во сне: ему явился молодой бенгалец-ласкар, мусульманин, еще не постигший истин Священной книги. “Что за дела? – возмутился я. – Ты хочешь меня оскорбить?” В ответ шейх усмехнулся: разве он сказал неправду? “Ты ничего обо мне не знаешь и не смеешь так со мной говорить!” – взбеленился я. Он опять улыбнулся и пообещал, что вскоре я пойму смысл его слов.

Прошло несколько дней, и я повздорил с одним надзирателем, обвинившим меня в воровстве. Тюремщик хотел меня ударить, но я увернулся, и он, грохнувшись наземь, сильно расшибся. Дело приняло серьезный оборот: меня обвинили в нападении на должностное лицо и перевели в камеру смертников. Тебя тоже казнят, посулили тюремщики, и я им поверил. А как было не поверить? – Джоду перестал расхаживать и коснулся моей шеи. – Ты знаешь, как здесь казнят осужденных? Их привязывают к стулу и душат удавкой. Я это видел десятки раз и ждал, что так же поступят со мной. Представь мое состояние и мой ужас. Но потом произошло нечто странное. На другой день после Бакри-Ида[69] один охранник-мусульманин отвел меня в сторонку и сказал, что накануне ходил поклониться усыпальнице Абу Ваккаса. Там он встретил шейха Мусу, который передал мне подарок – свой амулет. – Джоду закатал рукав и показал медный браслет над сгибом правой руки. – Я его надел, и той же ночью мне приснилось, будто на Юм Аль-Кияма, Судном дне, я держу ответ за свою жизнь. И я вдруг понял: боюсь-то я не смерти, а того, что будет потом, когда я предстану перед ликом Судии. Меня охватила дрожь, и я, скорчившись на циновке, впервые в жизни почувствовал истинный страх Божий. Я осознал, что хоть исполняю мусульманские обряды, но душа моя черна и весь я погряз в позоре и дурных поступках. Я вырос в доме греха, где моя мать была содержанкой неверующего Ламбера, где Полетт и я носились по округе, точно дикари, не помышляющие о вере и даже не скрывающие свой срам.

Джоду говорил бесстрастно, словно на время покинул свое тело и наблюдал за собой со стороны.

– В каком-то смысле я и впрямь был диким зверем. Мною руководила похоть, я думал только о прелюбодействе и соблазнении женщин, я сам накликал то, что случилось на “Ибисе”. Глаза мои открылись, и как только я все про себя понял, страх смерти испарился, я даже жаждал ее, ибо осознал, что любое вынесенное мне наказание будет вполне заслуженным. – Он заговорил тише: – Вот тогда-то я проникся учением Пророка, да благословит его Аллах и приветствует, и стал истинным мусульманином. Я больше не боялся смерти, я был к ней готов. Но что удивительно, через день-другой после моего обращения – иначе это не назовешь – меня перевели из камеры смертников обратно к товарищам-ласкарам.

Джоду глубоко вздохнул, теперь он был абсолютно спокоен, словно вместе с потоком слов выпустил из себя лихорадочный жар. Я чувствовал, что откровения эти продиктованы желанием не только поделиться своими переживаниями, но еще и убедить в важности произошедших с ним перемен, оценить которые в полной мере мог лишь тот, кто знал его раньше.

– Ты упомянул Полетт, – тихо сказал я. – А ведь она тоже в этих краях.

Собеседник мой так разволновался, что даже побледнел.

– Путли? Здесь? Не может быть!

Я поведал, что Полетт на Гонконге, работает у знакомца своего покойного отца – ботаника-англичанина, который, можно сказать, ее удочерил.

Джоду порадовался за давнюю подругу:

– Чудесно, что ей так повезло. Она же не виновата, что ее воспитали кафиром.

– А ведь я тоже неверный, – усмехнулся я.

– Да, ты рожден кафиром, но не обязан оставаться им вечно.

Я рассмеялся:

– Нет уж, неверным родился, неверным и помру. Но возникает один вопрос. Как ты знаешь, кафиры-китайцы готовятся к войне с Англией. Потому-то переоснащают “Кембридж” и предлагают вам войти в его команду. Дав согласие, вы примете сторону китайских неверных. Скажи, друг мой: разве это будет от всей души?

Джоду расплылся в улыбке:

– А почему нет? Обе стороны – кафиры: одни, как и вы, индусы, поклоняются идолам и животным, другие боготворят стяги и механизмы. Если уж выбирать, я охотнее стану воевать за китайцев.

– Вот как? Почему?

Оказалось, эта тема не раз обсуждалась заключенными-мусульманами. Узники родом из Джохора, Ачеха и с Явы рассказывали, как были покорены их страны, но европейцам все мало, они хотят заграбастать и другие.

– Кроме китайцев, никто не окажет сопротивления захватчикам. Шейх сказал, что в конфликте с европейцами долг мусульман поддержать китайскую сторону.

Решимость, горевшая в глазах Джоду, отмела всякие сомнения в его искренности, и все же я сказал:

– Китайцы опасаются, что ласкары могут переметнуться к англичанам.

– Напрасная тревога, – рассмеялся Джоду. – Если угодно, мы присягнем на верность перед усыпальницей шейха Абу Ваккаса.

“И бис” уже был готов сняться с якоря, и за два дня до его отплытия Ноб Киссин-бабу доставил на баджру двадцать ящиков опия. Перед уходом он сказал:

– На Гонконге я свижусь с мисс Ламбер, и она, вероятно, вновь справится о благополучии мастера Зикри. Не желаете ли начертать послание к ней? Поелику вы хранитесь в ее нежном уголке, было бы лучше, ежели б вы сами обставили подробности вашего бытия, какие сочтете нужным. Я же обеспечу надежную доставку послания.

Захарий встревожился: неужто Полетт питает какие-то надежды? Может, она считает себя помолвленной? Коли так, надо развеять это заблуждение.

– Ладно, – хмуро кивнул Захарий. – Я напишу к мисс Ламбер.

– Поутру я вас навещу.

После ужина Захарий сел за письмо, рассчитывая в пять минут справиться с этой задачей. Однако прошло два часа, он извел кучу бумаги, но все не мог подыскать нужные слова, которые выразят его возмущение тем, как он был оклеветан перед миссис Бернэм. Измучившись, Захарий улегся спать, а утром решил написать кратко, не вдаваясь в детали.

16 апреля 1840

Калькутта

Дорогая мисс Ламбер,

Надеюсь, письмо мое застанет Вас в добром здравии. Я взялся за перо, потому что наш общий знакомец Ноб Киссин Пандер, рассказывая о вашей встрече в Китае, коснулся некоторых материй, кои свидетельствуют о недопонимании, существующем в наших с Вами отношениях.

Вы, конечно, помните, что вскоре после Вашего побега