Малу

люди пускают чужих людей в дом, разрешают копаться в шкафах, вытряхивать подушки и думают, что от этих людей у них могут оставаться секреты, да только нет, не могут! от меня у хозяйки секретов нет, я знаю, что она снашивает туфли на особый манер, по ночам ходит на кухню и жрет овечий сыр, один раз ей удалось меня обмануть, и то потому только, что глаза у меня были залиты любовью, будто кровавой юшкой

вот ей невдомек, что она гараю в стакан подсыпала, а спроси она меня, я бы сказала – шаманскую траву для потери памяти! я сама такую пила, чтобы одну вещь позабыть навсегда, семь дней пила без толку, только сердце замлело

на седьмой день приснилось, что я снова у тетушки работаю и деньги падрону принесла в мокром комке, а падрон их развесил на веревке, прищепками закрепил и говорит: люди всегда ждут обещанных развлечений, будто владельцы жетонов у дверей лупанария!

чего-чего, а развлечений у нас в этом году хватает, а больше всех хозяйка развлекается, про таких падре прямо сказал: женщина безрассудная и шумливая садится у дверей дома своего на стуле, чтобы звать проходящих дорогою – кто глуп, обратись сюда!

когда гарай на открытии за живот схватился и закричал, я из кухни высунулась, смотрю – его на улицу повели, ноги заплетаются, штаны сзади мокрые стали, а моя сеньора стоит в уголке и руки себе жмет

вот оно что, думаю, лучше бы у нас египтянин в саду работал, египтяне яды мешали аккуратно, чтобы тайны свои сохранять, даже на стене храма было написано: «не открывай, иначе умрешь от персика»

в нашем доме столько тайн, что никаких персиков не напасешься, у падрона тоже есть тайна, и он мне ее рассказал, а потом пожалел, хотя мне сказать – все равно что у церковных дверей положить!

Гарай

Доменика вышла ко мне в красных брюках и белой рубашке без рукавов. Она права, траурный образ в ее случае был бы неуместен. Я оторвался от стены, встал перед ней и начал без предисловий.

– Знаете, о чем я думал, пока поднимался на холм? Я думал: как она решилась на такое? Если вас поймают, все газеты захлебнутся от счастья. Я, разумеется, тоже попаду в капкан, но вы – идеальная обвиняемая, именно такая нужна, чтобы привлечь прессу к успехам следствия.

– Не думала, что вы станете мне угрожать. – Она смотрела поверх моего плеча, на подоконник, где стояла ваза с тюльпанами.

– Угроза исходит вовсе не от меня! Детектив, который явился ко мне с расспросами, сказал, что его наняли, чтобы отыскать Крамера или хотя бы книгу, издатели якобы интересуются. Совершенно ясно, что это шпик, хотя странно, что они только теперь спохватились. Ведь с тех пор прошло уже четыре месяца.

– С каких пор прошло четыре месяца?

– А то вы не знаете. Вам надо уехать из страны, не дожидаясь ареста. Я был другом вашего мужа, но могу забыть об этом и встать на вашу сторону, если вы перестанете разыгрывать немую Моретту.

В комнате стало так тихо, что я слышал звук, с которым падают на стол лепестки тюльпанов. Может, стоит сказать все прямо, без церемоний?

– У нас есть договор, и вы получите все, что обещано. – Доменика смахнула в ладонь лепестки, смяла и бросила на пол. – Вы должны мне доверять, разве мы не друзья? Я знаю, что не оценила вашего таланта…

– При чем тут мой талант? – Я не дал ей закончить. – И, разумеется, мы не друзья. Уж кем-кем, а другом вашей светлости я точно быть не хочу. Мы оба знаем, что речь идет о десяти годах заключения.

– Десять лет? Да столько за убийство дают!

– Вот именно! – Я посмотрел ей в лицо и поразился его спокойствию.

– Вы хотите больше денег?

– Да нет у вас таких денег, чтобы откупиться от этой истории!

– Верно, доступ к счетам Алехандро еще не открыт. Но, если вы так повернули дело, я сейчас принесу все, что есть. – Она пошла прочь, высоко держа белокурую голову.

Я был для нее шантажистом, грязным парнем из Брагансы, кем угодно, но не спасителем.

Вернувшись домой, я обнаружил, что ключа над косяком нет, и некоторое время стоял под дверью, не решаясь войти. Я редко беру ключ с собой, все местные уверены, что, кроме кистей и драных одеял, украсть у меня нечего. О существовании бутылки «Taylor's» никто из них не знает, а я не дурак, чтобы этим хвалиться.

Бедняга Серхио подарил этот порто в прошлом году, когда я закончил портрет его жены. До сих пор чувствую вину, когда вспоминаю тот октябрь, туман, висящий клочьями на кустах терновника, и женщину, которую я драл на своем диване только потому, что у нее белая кожа и высокая шея, драл, зажмурившись, не называя по имени.

Кто у меня засел? Если полиция, то по тулузскому делу, не иначе. Я не так много знаю, но пару имен могу назвать, если прижмут. С какой стати мне покрывать этих юнцов? Выучили, что в краску добавляют соль, а в грунт – керосин, и настрогали кракелюров, а то, что итальянская доска должна быть из тополя, им и в голову не пришло, теперь всем быстрые деньги подавай.

Когда я заставил себя толкнуть дверь, то сразу заметил, что со свернутого матраса, на котором я спал, когда Шандро занял мой диван, сняли проволоку, развернули и свернули уже по другому. В своем доме я знаю место каждой вещи, хотя с первого взгляда кажется, что здесь бардак и все валяется как попало. Я включил верхний свет, обошел весь дом сверху донизу и нашел еще кое-какие следы. Сомнений больше не было. Пока я таскался в холмы, у меня аккуратно сделали обыск.

Радин. Воскресенье

Поднявшись в квартиру, он некоторое время смотрел на себя в зеркало, думая о человеке со светлыми кудрями и бородкой, как у Марка Аврелия, который живет в этом доме. Он родился там, где умер император, он тоже писал свои «Размышления» и, может быть, убил своего Адриана. Что ж, этого достаточно для рассказа, для романа не хватает развязки. Для последней главы нужна ясность, иначе мы заместим разрешающий аккорд паузой, и каденция окажется ускользающей или избегающей заключения. Радин сел к столу, доел пышки всухомятку, взял карандаш и написал: приблизительная фабула.

Август, тридцатое. Понти растерялся и не смог вернуться к гостям. Потом он вспомнил о Гарае и направился в сторону порта. Он полагал, что пришел к старому другу, к адепту, и в каком-то смысле был прав: между завистником и адептом не такое широкое поле, как многим кажется. Художник пожил пару дней в тишине и вдруг начал работать – в точности как пятидесятилетний Гюго, поселившийся в мансарде: тот писал друзьям, что спит на железной койке, тратит три франка в день и счастлив, как дитя.

Декабрь, какое-то. Понти посылает в галерею известие, что готов выставляться, у него семь новых работ, но Варгас нужна восьмая – голубая, с карминным слепящим пятном посередине. Спектакль, на который она истратила столько сил, следует завершить с блеском, иначе публика почувствует слабину.

Что дальше? Радин сидел за столом, задумчиво выдвигая и задвигая ящики. В верхнем лежали полотняные салфетки, одна к одной, наверняка их складывала влюбленная служанка. Это напомнило ему бальзаковские перчатки из лимонной кожи – матушка, пришлите двадцать пар! – и он поймал себя на том, что скучает по человеку, которого никогда не видел.