La commedia Хива-Оа.

Янн двумя прыжками взлетел по высоким ступеням двух первых террас. И замер на третьей.

Он их увидел. Под охраной двух серых тики.

Они лежали у подножия статуй.

Два тела. Безжизненных.

На этот раз убийца не стал втыкать иглы им в горло, он выбрал более радикальный метод. И такой же действенный.

Два ружейных выстрела.

Один попал Фарейн в грудь и разорвал сердце.

Другой скосил Мари-Амбр сзади, пробив ей легкие.

Алые струйки стекали по серым, веками не обагрявшимся кровью камням меаэ, словно те после многих лет лишений потребовали, чтобы их снова насытили жертвенной плотью.

Элоиза догнала Янна и теперь стояла рядом с ним, волосы у нее рассыпались, цветок тиаре где-то потерялся. Она в ужасе посмотрела на трупы Фарейн и Мари-Амбр, пошатнулась, ни слова не сказала, справилась с желанием убежать, к горлу ее подступила желчь, она и с этим справилась. Машинально взяла за руку Янна.

В другой руке он держал мачете.

Рядом с телом Мари-Амбр красная струйка отыскала в каменной плите бороздку, невидимый желобок, когда-то прорезанный изобретательными маркизскими жрецами для стока крови жертв.

— Они… их только что убили? — спросила Элоиза.

— Мари-Амбр… Одну Мари-Амбр. Фа… Фарейн умерла несколько часов назад. Еще… еще ночью, скорее всего.

Элоиза рассматривала бледное лицо датчанки, черную корочку запекшейся крови на уровне сердца. Ее глаза остановились на двух тики, что торжественно стерегли тела. Ее заворожил правый тики. Элоизе казалось, что эта сцена доставляет ему садистское удовольствие, она чувствовала, как ломаются кости птицы, задушенной двадцатью каменными пальцами, как извивается змея, сползая по священной статуе.

Она чувствовала его ману. Ману смерти.

Рука Янна судорожно стиснула рукоятку мачете.

Все из этой пятерки обречены?

Кровь перестанет литься только тогда, когда все они заплатят?

Он шагнул вперед. Элоиза не отпустила его руку, шагнула следом. Будто проклятые любовники, они приближались к жертвенному алтарю — такая картина представилась Элоизе.

Зеленый собор с витражами в виде манго и кокосов, и жизнь оказалась под запретом. Очистить могла только смерть. Омыть от всех грехов.

Элоиза думала про Натана и Лолу.

Смогут ли они когда-нибудь ее простить?

Янн высвободил руку.

Опустился на плиты, будто молился, взывал к маркизским богам, позволял мане смерти проникнуть и в него тоже. Лезвие мачете касалось камня — последняя возможность его наточить, прежде чем оно просвистит в воздухе и, в свой черед, рассечет плоть?

Янн осторожно положил холодное оружие на камень.

— Смотри.

Под окровавленной грудью Мари-Амбр виднелся листок бумаги.

Элоиза тоже наклонилась.

И едва не упала.

Она выдержала встречу со смертью, выдержала вид крови, но чернила ее добили.

Ее вырвало.

Янн отодвинулся и вытянул листок, держа его за единственный угол, не пропитанный кровью. Элоиза вытерла рот краем майки, у нее не было с собой носового платка, а у одежды нет рукавов, нечем стереть с губ мерзкий вкус. Вид у нее был еще тот, но Элоизе было все равно. Впрочем, Янн на нее и не смотрел, он сосредоточился на строчках, написанных ее собственным почерком.

Янн держал в руках ее завещание.

До того, как умру, мне хотелось бы знать, существует ли один-единственный путь или их несколько. Написано ли уже кем-то все, вся наша судьба, или можно ее изменить, стоит ли биться, суетиться, не сдаваться, все бросать, лучше ли в другом месте, существует ли другая жизнь, стоит ли ее искать, можно ли ее найти, как спрятанное сокровище.

До того, как умру, мне хотелось бы знать, помогут ли храбрость и воля или все это только ловушка, мы тащим с собой узелок с несчастьями, и можно на край света уехать, на другую планету улететь, но и там мы построим тот же дом, ту же тюрьму, потому что это у нас в голове, а другое место — обманка, иллюзия.

До того, как умру, мне хотелось бы знать, есть ли что-нибудь по ту сторону холма, по ту сторону моря, есть ли человек, который меня ждет, тот, кого я ждала, так ли это с любовью, что один-единственный человек в мире предназначен для вас, как единственный выигрыш в лотерее, но чтобы его получить, надо играть, играть и играть, надеяться, цепляться, обдираться до крови, плакать, не обращать внимания и играть, играть, играть до тех пор, пока не выиграешь.

До того, как умру, мне хотелось бы знать, правду ли говорит неотступно меня преследующий тихий голосок, когда уговаривает, будто змей: давай, детка, пиши, пиши, ты талантливая, в этом твоя жизнь — рисовать, творить, придумывать, но ради этого ты должна бросить все, всем рискнуть, по-твоему, великие артисты делали что-нибудь наполовину? Посмотри на Гогена, посмотри на Бреля, они бросили все — жену, детей, друзей. Они умерли такими молодыми — это цена вечности.

До того, как умру, мне хотелось бы знать, не дьявол ли подталкивает меня к этому безрассудству. Сколько приходится на одного Гогена безвестных одержимых художников, проклятых наследниками, глупо поверивших, будто жизнь предлагает им что-то еще, кроме неизвестности и заурядности.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Полюбить мужчину, ради которого стоило бы бросить все.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Найти человека, который принимал бы меня такой, какая я есть, и не судил бы, который любил бы меня, как некоторые женщины способны любить эгоистичных мужчин.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Чтобы Натан и Лола смогли когда-нибудь меня простить.

Я вместе с остальными заперта в зале Маэва.

Все семеро здесь.

Двери закрыты, ставни тоже, мы в темнице, хотя свет пробирается между плохо пригнанными бамбуковыми планками, и в комнате стоит полутьма, напоминающая об очень жарких днях, когда живешь, затворившись.

Так вот, все семеро здесь.

Один мужчина, Янн, и шесть женщин.

Трое из них — совсем еще девочки: дети, Майма, По и Моана.