Мой собеседник снова булькнул. И теперь уже резко дернул головой.

И тут я увидел, как под нижней челюстью у него подрагивает и чуть шевелится что-то жаброобразное.

Из-за спины детины медленно вышел давешний дебил. Рубашки на нем не было, и поэтому он мог легко и небрежно пощелкивать клешней, заменявшей ему левую руку.

– Да, мы уже все, – мягко сказала моя соседка.

Я поворачивался к ней, когда клешни сцепились у меня на шее, поэтому лишь краем глаза увидел, как с колен девушки соскальзывает плед, обнажая шевелящуюся массу щупалец.

* * *

Теперь я знаю, почему этот театр называется «театр фон Клейста». Трудно это не понять, когда его директор, эта скользкая, бесхребетная, слизистая тварь, каждый божий день, проползая мимо нас, повторяет одно и то же, одно и то же, – видимо, единственное выученное им на языке людей. Бормочет это как мантру, как заклинание, как молитву. А может быть, так оно и есть? Может быть, то, что происходит здесь, является новым ритуалом? Ритуалом новой религии, проросшей из их старых верований и наших философских трактатов? Невероятный сплав. И, как любая вера, возможный. Может быть, директор таким образом пытается подняться к богам? Только – своим или нашим? Но как, как, где и почему он наткнулся на наши тексты? И почему из всего многообразия человеческой литературы ему попалось именно это треклятое эссе богом забытого немецкого драматурга? Неужели это было то самое невероятное совпадение, кои и создают историю мира?

Только вот я никому не смогу задать эти вопросы. Никогда. Никому.

Но теперь я знаю, почему они уходят из города. Почему играют в каждом городе новую пьесу. Почему приходят раз в год.

И никогда не повторяют свои пьесы на следующий год.

Мои суставы выломаны. И мои члены свободно вращаются в них. Подозреваю, что в меня впрыснули что-то, я плохо помню, что со мной было в первые дни после того, как я остался в театре. Но моя кожа тверда, как дерево. Или как кость. Разумеется, я не могу ощутить этого, мое осязание сгинуло без следа, но я слышу, с каким стуком ударяются мои руки и ноги о стену.

Здесь пахнет так знакомо солоновато-удушливо, – теперь я знаю, что это запах водорослей, которые жрут эти. А теперь еще едим и мы. Нам впихивают это в глотки щупальцами, – как получится, ведь мы не можем шевелить челюстями, – а потом эти осклизлые комья растворяются во рту. Какая-никакая, да еда. Хотя не думаю, что если мы умрем, они обратят внимание на это. Да и заметят ли они разницу вообще.

Кошка мадам фон Хаммерсмит тоже принята в труппу. Болтается в дальнем углу. Видимо, она не просто так тогда отчаянно скреблась в мою дверь. Но если бы я открыл ей? Это спасло бы ее? А меня? Или всего лишь ускорило бы мое… поступление в этот театр?

Мы немного научились разговаривать глазами. Вон тот парень, что висит в углу, – я видел его в роли Ясона, – здесь уже третий месяц. Вон та женщина, – она была Медеей, – полгода. А вон там еще мужчина, которому пока не подобрано роли. И еще восемь человек… простите, марионеток.

Девушка иногда заходит к нам, точнее было бы сказать, заползает. Я бы хотел думать, – как мало становится нужно, когда ты оказываешься куклой! – что она уделяет мне больше внимания, чем остальным, но это не так. Я всего лишь один из многих. Вероятно, она даже и забыла, при каких обстоятельствах я остался здесь. Как грустно.

Она окидывает наши лица взглядом и что-то помечает в маленьком блокноте в обложке из резины. Мне всегда интересно, – пишет она человеческими словами или на каком-то своем, особенном, языке?

Мы имеем очень слабое представление о том, что происходит там, за стенами нашего фургончика. И уж тем более о том, что делается на всем остальном свете.

Не думаю, что меня ищут.

Вероятно, доктор постарается, чтобы мое исчезновение выглядело естественным. А уж милую мудрую мадам фон Хаммерсмит никто и не будет слушать. Как-то там моя бедная соседка будет без своей любимой кошечки?

Но даже если меня и ищут, смогут ли они найти?

Театр путешествует по стране. Но заезжает лишь в глухую провинцию. Он не появляется в столице. Может быть, потому, что там могут быстро раскусить, кто же на самом деле является марионетками. А может быть, потому, что в столице люди более искушены и избалованы зрелищами и скромный театр марионеток мало кого удивит.

Они все-таки так тщеславны, эти головоногие.

Мне остался лишь год. И даже меньше. Я не появлюсь больше в своем городе. Такие уж тут правила. Не знаю, что они делают с марионетками, отслужившими свой срок. Но я все-таки надеюсь, что они их не топят.

Я слишком боюсь глубины. И темноты. Но глубины все-таки больше.

А директор, протискиваясь в дверь и оставляя на и без того мокром полу потеки слизи, поглаживает наши бесчувственные члены, и бормочет, словно рассказывая, как на самом деле нам повезло:

«…В наиболее явном виде благодать воплощена в ярмарочной марионетке или Боге… в наиболее явном виде благодать воплощена в ярмарочной марионетке или Боге… в наиболее явном виде…»[19]

…как женщина обычно подчиняется мужчине, так и Меркурий остаётся слугою серы (сульфура), постепенно в себе растворяя и с нею соединяясь. Так, изначально чёрная, женщина становится белой; свет, рассеиваясь в гнусной и тяжёлой массе, отделяется от тьмы и становится небесною водой, ясной и лёгкой; такова Пламенеющая Звезда, вспыхивающая как последний символ посвящения в Мистериях Исиды, запечатлевая всё совершенное канонически, божественно и духовно…

Страшно и странно, когда впервые прикасаешься к ночному облаку. Оно такое же, как и обычное, дневное. Только холодней. Ещё оно чёрное, сшито из обрывков всех облаков, что ветер разгоняет днем. А ещё грустное. Как дождь. И каждый, кто до него дотронется, сразу начинает грустить.

Заслужил. Всё справедливо. И крылья мои теперь спрятаны среди звезд. А у меня есть только холодное облако, в которое кутаюсь, будто в мокрый плащ, и пролетаю над землей. Дальше и дальше. Вглядываться. Видеть. Плакать.

Ну, это лирика. Это чтобы вы прониклись хоть какой-то ко мне симпатией. Потому что те ангелы, что парят в облаках, они всегда в почёте. А кто замолвит словечко за нас? За тех, кто остался без крыльев, кто летает лишь благодаря вот этим мерзким ночным облакам, с запахом чернил и печной сажи? Пробовал на вкус. Жуть! Запивал мятными коктейлями. А ведь было времечко, было! Вернуть бы…