Сумасшедший, точно сумасшедший! Ведь только сумасшедший может считать, что в человеке течет серебряная кровь.

– Ее пока слишком мало. – Доктор перестал метаться. – Но и раздражитель, как ты сам понимаешь, был недостаточный. Пару ударов… А кто это тут у нас плачет?! – Он вплотную приблизился к Еве. Яркий свет фонарика теперь светил ей в глаза. – Тебе ведь его жалко? Ему сейчас больно, а тебе его жалко!

– Пожалуйста, не бейте его. Мы больше так не будем. Мы будем себя хорошо вести. – Ева говорила шепотом и щурилась от света.

– А тут все даже еще лучше, чем я надеялся! – Доктор выключил фонарик. – Теперь я знаю, что нам нужно делать. – Он обернулся к Балахону, произнес тоном строгого учителя: – Тебе это не понравится, но у нас нет другого выхода. Ты ведь понимаешь, ради чего все это? Ради кого?

Балахон молча кивнул, а Ромке стало по-настоящему страшно.

В тот день у них взяли в два раза больше крови, половину доктор ввел Гордею, а половину унес с собой. Как только за этими двумя закрылись двери, Ева сползла со своей койки. Наверное, хотела спрыгнуть, но получилось только сползти, силы ушли вместе с отнятой кровью.

– Ромочка. – Она присела на краешек его кровати, ледяными пальчиками погладила по щеке. – Ромочка, тебе очень больно?

– Нет, мне не больно. – Улыбаться разбитыми губами было неприятно, но он все равно улыбался. – Этот раз у нас не получилось, но мы попробуем еще.

– Ромочка, мне страшно. – Она продолжала гладить его по щеке, и от ее прикосновений боль отступала. А он не мог оторвать взгляда от ее глаз. Тот гад оказался прав, цвет ее радужки изменился. Вокруг черного зрачка словно бы кружился хоровод из серебряных искр.

– У тебя глаза желтые, – заметила Ева. – Почти как у кота.

– Скажешь тоже, у кота! Это просто освещение такое. – Он попытался сесть и со стоном схватился за живот.

Этим вечером всех кормила Ева. Сначала скрючившегося в своем углу Гордея, потом Ромку. Ромка пытался сопротивляться, но сил не осталось даже на такую малость.

А ночью у Гордея случился первый приступ. Они, едва задремав, проснулись от дикого крика. Гордей лежал уже не на своей койке, а на полу. Его худое тело выгнуло дугой так, что каменных плит он касался только затылком и пятками, на губах пузырилась розовая пена.

– Ева, держи его ноги! – Самому встать на ноги было тяжело, почти невозможно, но Ромка себя заставил, подполз к Гордею, ухватил за голову, прижал к полу, не давая возможности пораниться. – Это, наверное, эпилепсия!

Приступ длился долго. Они едва справлялись с беснующимся Гордеем. Ева слабела, у Ромки кололо в груди и боку, но они держались. А потом приступ закончился так же внезапно, как и начался, Гордей в последний раз выгнулся дугой и обмяк. Кое-как они дотащили его до койки, уложили, укрыли одеялом. Ева легла рядом, сунула в ледяные Гордеевы руки плюшевого медведя, зашептала что-то успокаивающее на ухо. Она шептала, а Гордей плакал, размазывал кулаком по лицу слезы.

– Тебе больно? – время от времени спрашивал Ромка, потому что не знал, что еще можно сделать. Ему почему-то казалось, что Гордею сейчас даже хуже, чем ему самому.

– Мне не больно. – Гордей мотал головой. – Просто странное все такое, необычное. Ева, ты очень горячая. – Он поймал ее ладошку, прижал к своей мокрой от слез щеке. – И очень красивая.

– Спасибо. – Ромка мог поклясться, что Ева покраснела. – А что странное, Гордей?

– Все ярче. И громче. И горячее. И кушать хочется… – Он больше не плакал, он очень внимательно рассматривал Еву, словно видел ее в первый раз. – Ты очень добрая и очень красивая, – повторил и улыбнулся.

Гордея кормили остатками припрятанного печенья, он съел все, до последней крошки, даже грязные пальцы облизал, с надеждой посмотрел сначала на Еву, потом на Ромку.

– Больше ничего нет, – сказал Ромка. – Давайте спать.

Они уснули сразу, как только попадали на свои койки, а утром их разбудило лязганье замка.

Доктор пришел не один, за ним молчаливой тенью стоял Балахон.

– Лежать! – рявкнул доктор, как только Ромка попытался встать. Подошел к его койке, задрал рубашку, разглядывая огромный кровоподтек на животе. – Больно? – спросил участливо.

– Нет!

– Значит, придется сделать так, чтобы было больно. – И это не была угроза, а всего лишь констатация факта.

Испуганно всхлипнула Ева, заворочался на своей койке Гордей.

– Ты как, сынок? – Доктор подошел к нему, вытащил из кармана стетоскоп, начал осмотр. – Как ты себя чувствуешь? – спросил тем же участливым тоном, каким до этого спрашивал Ромку.

– Папочка, я хочу домой. – Гордей говорил громким шепотом. – Папочка, мне страшно. Нам всем тут страшно.

– Страшно? Это хорошо. Это как раз укладывается в рамки эксперимента. Страх и боль – вот наши главные движущие факторы. Я должен был догадаться раньше. – Он вышел на середину камеры, в нетерпении потер руки и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь: – Ну что ж, приступим!

Ромка всегда считал себя крепким и смелым, даже вчера, когда ломило и дергалось все тело, он не плакал, но когда в руках доктора он увидел щипцы, сердце испуганно замерло…

Он кричал… Давал себе зарок не кричать, не пугать Еву с Гордеем, но у него ничего не вышло. Потому что было больно так, как никогда раньше. Потому что к боли примешивались ярость и желание убивать. Пожалуй, только ярость и позволяла ему оставаться в сознании. Хотя от беспамятства Ромка бы не отказался…

– …Вот так! – Доктор закончил бинтовать его стопу. На белой марле тут же проступили пятна крови. – Не переживай, малец. У тебя еще осталось целых девять ногтей. А уж что говорить про кости? Ты хоть знаешь, сколько костей в человеческом теле?

Если бы остались силы, хоть какие-нибудь, Ромка впился бы зубами в его худую шею и рвал бы, рвал… Но сил не осталось, все его тело наполняла боль.

– И еще одна хорошая новость! Если я правильно понимаю твою суть, то заживать на тебе все будет как на собаке. Или, точнее, как на волке. Эх, – он неискренне вздохнул, – нам бы дождаться вашего совершеннолетия, когда змеиная кровь войдет в полную силу, и тогда уж раз – и одним махом. Но времени у нас нет, так что придется выкачивать из вас серебро по капельке.

Он и выкачал, сначала из Ромки, потом из Евы. Поделил на две части, половину снова ввел Гордею. Балахон поставил на парту поднос с едой.

– С сегодняшнего дня будете есть руками. – Доктор на просвет рассматривал пробирки с кровью. Не рассматривал даже, а любовался. Чертов маньяк…

Тем утром Ромка думал, что хуже уже не будет, а оказалось, что может быть куда хуже, что все это только начало их мучений…

* * *

Эксперт не зря блеял в трубку и заикался. Кирилл Сергеевич тоже начал бы заикаться, если бы не оказался готов к тому, что ему предстояло увидеть. Кинодива была не просто мертва, она была страшна, как смертный грех, и стара, как все другие жертвы. Вот только статус никуда не денешь. И как только станет известно о ее смерти, в Чернокаменск слетится воронье: журналюги, телевизионщики, проверяющие всех мастей. Полетят погоны. Эх, полетят…