места, добавляя радостных новостей в общую копилку большевистского успеха. Когда все разошлись, Габиден подозвал Евгения:

– Товарищ Смирнов, почему у тебя рожа нерусская?

– У меня отец – китаец.

– А фамилия почему русская?

– Мать русская, это ее редкая фамилия.

– Ясно. Ты у нас новенький, но мы тебе доверяем: из центра абы кого не пришлют. Будешь ревностно охранять завоевания революции от поползновений притаившейся контры. Задача понятна?

– Так точно. – Ответ вылетел сам собой, хотя Жока не имел представления, как выискивать контру и, главное, как убедиться, что это именно она.

Габиден, к счастью, не стал вдаваться в подробности и продолжил, предварительно потерев грудь под скрипучей кожанкой:

– Мы получили донесение, что в порту промышляют купеческие прихвостни, из бывших. Один у самого Дерова служил, второй – его м-м-м… жезде[86]. Они готовят саботаж. Возьми папку у Фарида и иди разоблачай.

– Слушаюсь! – Евгений по‐военному развернулся, припечатал шаг и вышел из душного лабаза.

Его начальник, татарин Фарид – герой революции, который бился за Петропавловск в 1919‐м в армии самого Тухачевского, – не отличался разговорчивостью. Он просто бросил на стол тоненькую папочку и показал глазами на дверь. Точнее, на грубую холстину, ее заменявшую.

Отделение уездного НКВД размещалось в старом купеческом доме рядом с недостроенным Владимирским храмом. Из окон простреливалась пышная набережная, где в прежние времена гуляла чистая публика в кринолинах и с тросточками, любуясь иртышскими зорями. В те времена, конечно, в доме наличествовали двери, но со временем где‐то порастерялись, как и нарядные гортензии в палисаднике.

Папка оказалась совершенно бессодержательной. В ней сиротились две бумажки: на первой – биография Петра Лычкова, бывшего деровского приказчика, на второй – жизнеописание Игната Кочергина, его зятя. Как эти двое планировали саботировать торжество советской власти – непонятно. Евгений накинул старую шинель, доставшуюся ему в качестве трофея под Бухарой. Весна не баловала теплом. Советскую власть в Павлодаре объявили 1 февраля 1918 года, но торжественное собрание по поводу десятой годовщины проводили аж в начале апреля 1928‐го; к положенному февралю то ли не успели, то ли холода испугались.

Евгений получил назначение после курсов красных комиссаров в Оренбурге, где целых полгода околачивал груши и отлеживал бока на мягких перинах, которые его отец – Федор-китаец – всячески порицал и даже в доме не держал: для здоровья, мол, сплошной вред, только пыль копить. Айсулу устроилась преподавателем в школу, она не могла бросить класс посреди учебного года, и теперь он приехал в Павлодар один, без жены и пухлогубого Артемки – сладкого теплого комочка, отогревающего истасканную по пыльным дорогам командирскую душу. Жока скучал по сынишке, ночами просыпался, испуганно шарил рукой по холодным простыням, искал круглую попку: вдруг Темушка описался и мерзнет, надо поменять. С рождением сына тертый калач революции начал ни с того ни с сего себя беречь: уже не лез сломя голову в самое пекло, просчитывал безошибочные ходы, искал компромиссы. Если завтра его не станет, кто поднимет малыша на ноги, кто научит стрелять, наездничать, любить?

А вдруг отец станет калекой? Каково тогда придется сыну? Начиная с Гражданской безотцовщина и беспризорщина только множились на израненном теле России. В самом страшном сне он видел Темку жадно грызущим черствый сухарь в грязной подворотне или, того хуже, попрошайничающим на вокзальной площади. Нет, его долг – заботиться о ребенке. Так и его собственный отец всегда поступал: прежде всего семья.

Путь капитана Смирнова лежал в порт, следовало познакомиться с Лычковым и Кочергиным. По дороге купил жареных семечек у скучающей апайки, почистил новые сапоги у уличного сапожника перед пряничным деревянным домиком, доставшимся местной школе от прежних эксплуататоров. Речники готовились к судоходной поре: чинили, смолили, красили, уговаривали видавшие виды баржи не артачиться, послужить еще годик-другой, бинтовали раны пароходам. Со всех сторон на чужака наваливался шум, дергал звяканьем тяжелых цепей, пугал. Жока махнул рукой Лычкову, предлагая выйти на улицу.

– Иди в конторку, щас приду! – крикнул бровастый великан Петр.

Конторкой называли три маленькие, очень чистые и тихие комнатки. На диванчике в приемной кто‐то бросил кипу пароходных журналов, на подоконниках расставил много-много разноцветных фиалок. В следующей комнате пустой грозный стол заставил Евгения сразу же попятиться к двери, а в третьей он ослеп. Без подготовки. Просто открыл дверь и попал в Новоникольское, в богатый дом Шаховских на берегу Ишима, с шелковыми занавесками и нежными звуками фортепиано. Она стояла спиной к окну, золотые волосы нимбом окружали голову, тонкая шея клонилась вбок, так что он готов был подбежать и схватить в объятия, подпереть плечом, удержать эту скользящую вниз нежность.

– Как вас зовут? – вырвалось само собой.

– Полина. А вас?

Сердце ухнуло и разбилось на мелкие осколки где‐то ниже колен.

– Как? – глупо переспросил он.

– По-ли-на. Вы слыхали раньше такое имя? – Она говорила дружелюбно, в мелодичном голосе звенели хрустальные фужеры за свадебным столом.

– Евгений. Да, слыхал. Однажды… Или мне приснилось.

– Вы к кому?

– К вам. К кому же еще?

Приход Лычкова с Кочергиным, их несуразные ответы на еще более несуразные вопросы – все мелькало где‐то на втором плане за силуэтом Полины, скромно удалившейся в приемную.

– Ну ладно, я все понял, – скомкал разговор Евгений, – вернее, ничего не понял, я завтра еще приду, а пока поизучаю ваше дело. – Он пожал руки и наскоро простился, подталкивая пахнущих мазутом мужиков к выходу и притворяя за ними дверь, чтобы остаться наедине с ней, дышать одним воздухом, задавать ничего не значащие вопросы.

Назавтра пришел снова. Полина, служившая в конторе речпорта, конечно, не походила на княжну Шаховскую. Просто одинаковый рост, цвет волос, овал лица. Этого оказалось достаточно.

Почти месяц он прикидывал, строил планы, заставлял себя думать почаще об Артемке и ласках податливой Айсулу, ее песнях, при звуке которых оттаивали колючие льдинки в груди. Ничего не смог с собой поделать. Первое свидание пригласило свидетелем случайный летний дождь, когда могучий Иртыш выл разъяренным драконом и яростно бил берега, снося ласточкины гнезда. От непогоды требовалось срочно спасаться, а в старинной чайной как раз подоспел самовар. Бесконечная чашка чая потянула за собой весь чайник, давно не пил Евгений ничего вкуснее. Так получилось, что Лычков и Кочергин отошли на второй план, а Полина стала каждый день возвращаться в сопровождении подтянутого скуластого офицера с азиатским разрезом глаз.

Во время коротких проводов оба, смущаясь, выбирали спасительную тему глобальных реформ на транспорте и первой пятилетки, но игрушечные ширмы уже не могли скрыть настоящей драматической влюбленности. На одну из последних майских суббот договорились устроить пикник. Евгений предложил