ниве кладоискательства, что неудивительно, учитывая, что человечество рыло в этом направлении четыре сотни лет, и все безуспешно.

За Казанью последовал Ставрополь, где в то время вовсю размахивал шашкой неугомонный Ванятко. Но тугая спираль политических недомолвок уже сжалась и вот-вот намеревалась безжалостно распрямиться, круша на своем пути и мораль, и судьбы. Евгений подал заявление о переводе в контрразведку. Служить в НКВД он больше не мог. Многие сослуживцы ушли кто куда. Встречаясь, много пили и отводили глаза, о работе вслух не говорили. Если прорывалась нервная нотка, ее старались побыстрее залить водкой. Так спокойнее. Никто вроде и не лез на рожон, но и постоянное замалчивание давалось нелегко.

В 1936‐м из кровожадного урагана ставропольской коллективизации его перевели под Красноярск.

– Ну и хорошо, – резюмировала Айсулу, – поехали на Север, пусть морозом остудит… – Она осеклась, не зная, какими словами обозначить всю ту неудобицу, которая уродливо скукожилась внутри, давила на легкие, которая выпячивалась наружу, как ее ни засовывай подальше в кишки.

– А ты не устала еще странствовать? – Он с любопытством заглянул в кофейную гущу глаз.

– Мне лишь бы у детей все было хорошо. А они радуются, когда приходит отец.

Айсулу редко говорила о любви, степняки так воспитывали своих дочерей. Но почему‐то Жока был уверен, что она не задумываясь пожертвует честью, свободой, самой жизнью ради него и детей. Читалось что‐то такое в предупредительных жестах, в том, как грела для него холодную постель, как вставала в пять утра, чтобы напечь свежих лепешек к завтраку, как пела перед сном, когда он приходил совсем уж не в духе. Знал, что простила ему всех случайных женщин и простит еще не одну. И ту самую первую Полину – тоже простила.

Оказавшись под Красноярском, он снова отправил прошение о переводе. Письма исчезали, как будто тонули в холодном Енисее. По выходным ездили на рыбалку с доброжелательным пузаном Валентином – коллегой и соседом, а в скором времени и сердечным приятелем. Евгений рассказывал ему про рыбалку на Ишиме, Иртыше, Сырдарье, какая рыба на что клюет, как рыбачат бреднем. На Енисее и Ангаре такое развлечение сулило мало удовольствия, так холодна вода северных рек, поэтому Валентин слушал, затаив дыхание и причмокивая от удовольствия.

– Вот, небось, красота‐то у вас, в Азии, – тянул он с присвистом, раскуривая самокрутку не столько ради покурить, сколько ради отогнать комаров.

– Не скажи, у нас все степи больше, глазу остановиться не на чем. А здесь тайга, сказочная, богатая.

– А что у вас с медведями и волками?

– Полный порядок, ходят строем под музыку. Мой отец в молодости шатуна завалил, думал, сам за ним следом отправится. Волки летом не нападают, а зимой – силь ву пле. Без винтовки из аула ни шагу, загрызут. За волков премии дают, а из лис шапки шьют.

Валя обиженно поцокал языком: душа заядлого охотника раздразнилась гуляющими без присмотра волками и лисами, как будто в тайге их недостаточно. Приятели подолгу молчали, уставившись в сизую рябь, или часами болтали, пересказывая в который раз самые нерядовые и драматические сюжеты биографии. У каждого оказался отменный багаж. Вскоре уже все друг про друга знали. Не касались только работы, которая прибывала, как вода в половодье, не по дням, а по часам. Скоро и рыбалка прекратилась, и ночевать стали на службе, но количество писем, донесений, папок с информацией, кривотолками или вовсе бредом не убывало.

– Ты не знаешь, почему меня не переводят? – тоскливо полусвистел-полушептал Евгений, морщась от едкого дыма.

– Ишь ты, один, что ли, такой? Всем тяжко, а отступать нельзя.

– А я больше не хочу, не могу и не буду.

– Партия велела – надо. – Валентин хлопал его по плечу и тяжко вздыхал.

К ним привозили людей, уже измотанных допросами, изуродованных, потерянных. Спрашивать с таких – себя не уважать. Жока с Вальком старались создать хотя бы иллюзию справедливости, но, кажется, уже никому не было до нее дела. Разочарования традиционно заливали водкой, вернее, самогоном. Когда в красноярские лагеря поехали бывшие секретари партячеек, красные командиры и собственно офицеры НКВД с виноватыми глазами, в заношенных лагерных фуфайках, Евгений подал прошение об отставке.

Вечером того же дня в его протопленную гостеприимную избу вломился подвыпивший Валентин, сжимая в руках мятое и надорванное заявление.

– Что ты делаешь? Вот, с трудом у начальства вырвал из лап. Что творишь‐то?

– Какая скучная история, – тоскливо протянул Жока. – Пойду скажу жене собирать чемодан.

– Да кто тебя отпустит? Далеко ты уедешь? Просто по ту сторону забора окажешься. – Он сжал могучий обветрившийся красный кулак и потряс им у друга перед носом. – А о них ты подумал? – Валентин кивнул на плотно закрытую дверь детской, откуда раздавались гаммы: Дашка разучивала урок на скрипке.

– Ладно, давай. – Жока затылком почувствовал обжигающий взгляд Айсулу, поэтому забрал у приятеля свое заявление, подошел к хлопотливой печурке, открыл заслонку и покормил угольки опасной бумаженцией.

То ли от досады, то ли от нервов Евгений перестал спать с лакомыми женщинами. Всегда удавалось, а теперь – тишина. В Ставрополе по нему скучала прекрасная волоокая Лана, в Казани – трепетная пухленькая Аллочка. С женой‐то спал изредка, с трудом заставляя работать непослушный отросток. При этом сам понимал, что свежее яркое чувство сейчас бы ой как не помешало.

Еще через полгода коротким, а оттого еще более желанным таежным летом они с Валентином бродили с двустволками, обманывая самих себя словом «охота». Высокие царственные кроны совсем не пропускали солнца, из оврага выглядывала темень – полусонная и полусказочная, чего‐то ждущая и одновременно что‐то обещающая.

– Мы с тобой здесь малую часть видим, считай у Бога за пазухой сидим, – начал Валентин. – Мне рассказывали, что за одну ночь заполняют целую камеру.

– Я каждый день живу, как будто страшный сон смотрю. А что мы можем сделать? Пойти с оружием против тех, за кого вчера кровь проливали? Кто нас поймет, кто поддержит?

– Погоди, паря, куда ты идти‐то собрался? Голову сложить завсегда успеешь. Надо делать то, что посильно. Погибнешь, так уже никому не поможешь, а так хоть по чуть‐чуть. Откель знаешь, кого на твое место пришлют? Может, изверга-супостата? Кто тебе спасибо скажет тогда?

– Уйду я, Валь, не могу больше. – Жока скинул ружье и повалился на пригорок, усыпанный толстым слоем слежавшейся хвои. – Капитально уйду, и будь что будет. Не для того я выжил в бою с басмачами, не для того сбежал от чеченских головорезов, не для того мыкаюсь по свету сорок лет, чтобы своими руками ломать то, что строил. Чтобы