он. «Это истории из их жизни, — сказал Хулиан, — ничего необычного». Президент повернулся к одному из многочисленных помощников: «Немедленно позвоните начальнику тюрьмы и скажите, что я велел разрешить заключенным писать и читать вслух». Помощник вытянулся в струнку: «Да, сеньор, сейчас позвоним». И президент со свитой переместился в другой зал, где его дожидались другие просители.

В десять часов сорок две минуты того же понедельника двое надзирателей явились в камеру к Хосе Куаутемоку с папкой в руках: «Это тебе передал сеньор директор». Хосе Куаутемок открыл папку; там оказались его тексты. «А еще передал, что с сегодняшнего дня можешь писать, как твое левое яйцо захочет, и читать, кому правое яйцо захочет». Хосе Куаутемок пролистал тексты. Все было на месте, и их никто не трогал. Не перечеркивал слова, не исправлял, не оставлял на полях никаких цензорских заметок. Кроме того, по указу президента ему выдали двадцать тетрадей в узкую клетку по двести листов каждая и двадцать ручек «Бик». Хосе Куаутемок обрадовался им, как подарку на Рождество. Эти тетради — все равно что путешествие куда душа пожелает. Он будет писать, писать и писать. Никогда больше не остановится. Никогда. Меньше чем за месяц заполнит все эти тетради, а потом донесет до президента, что они закончились, и тот пришлет ему еще и еще. Не понадобилось: на следующий день к нему приехали Педро и Хулиан с портативной пишущей машинкой и коробкой с десятью упаковками офисной бумаги по пятьсот листов. Счастливый смайлик.

Они рассказали ему про проект, который, по их расчетам, поможет заключенным улучшить качество жизни и положительно повлиять на коммьюнити через художественное творчество. Хосе Куауемоку это показалось прекраснодушной белибердой. Как это писанина может «положительно повлиять на коммьюнити»? Она же не песни «Битлз». Нет, пишут, чтобы выплескивать отчаяние, червоточины, удушье, шум и ярость. Чтобы выплевывать, выблевывать, исторгать. Чтобы пожирать, поглощать, пить жизнь. Так он подумал, но им не сказал. Раз уж они вознамерились играть во Франциска Ассизского, он не станет разбивать их иллюзий. К тому же пять тысяч листов — лучший на свете подарок. Пять тысяч листов, на которых он сможет создавать миры, изобретать их, сталкивать, устраивать революции. Сотни накопившихся историй наконец-то найдут свое место. Дом для слов.

Как только они ушли, Хосе Куаутемок обновил пишущую машинку. Сел на койку, достал лист бумаги, заправил в валик и застучал по клавишам. Мимо прошли несколько надзирателей, и на него все они смотрели кисло, потому как конфисковать машинку теперь не могли. Вообще-то в камерах они запрещены, но куда уж тягаться с Самсоном. Другими словами, против президентского слова не попрешь.

Хосе Куаутемок писал всю ночь, хотя сокамерники возражали. Колотил по клавишам, как будто сражался с кем-то не на жизнь, а на смерть. Заканчивал один рассказ и, не правя, начинал другой. Даже на завтрак не пошел. Отпечатанные листы складывались в стопочку. Он был благодарен отцу, который с маниакальной одержимостью учил их десятипальцевой печати. Скорость набора, приобретенная долгими годами мучений, а также способность использовать мизинцы для букв «а» и «э» теперь приносили плоды. Фигура Сеферино стояла за каждым написанным словом. Очко в пользу монстра: он принуждал их к совершенству.

Архитекторы Франсиско Хавьер Угарса и Роландо Серрано явились в тюрьму в сопровождении телохранителей Педро. Открытые геи, ни капельки не стеснявшиеся своей феминности, они основали самое передовое архитектурное бюро в Латинской Америке и единственные не побоялись проектировать здание библиотеки на территории старой тюрьмы. «Авангард питается классикой», — заявил Серрано.

По совету Педро, архитекторы попросили дать им возможность поговорить с Хосе Куаутемоком. Он был не только вдохновителем проекта, но и образованным человеком, и его amazing input (по словам Угарсы) мог это проект обогатить. Хосе Куаутемоку не понравилось, что его прерывают. Чего он им может рассказать про то, как строить, на хрен, библиотеку? Но надзиратели все равно привели его к ним. Оба — они не были парой — всполошились при виде него: Хосе Куаутемок представлял собой вполне аппетитный экземпляр. Он с ними долго сидеть не собирался. Ему не терпелось вернуться к машинке, но они, как попугайчики, у которых случился всплеск феромонов, не переставали чирикать.

Хосе Куаутемок посоветовал не ставить библиотеку на месте футбольного поля. «Если у народа забрать футбол, до смертоубийства дойдет», — предупредил он. Гораздо лучше и безопаснее — во дворе. Зэкам все равно, большой у них двор или маленький. Он им нужен, чтобы погреться на солнышке, чтобы побалякать с приятелями, чтобы размять кости или просто посмотреть на облака.

Архитекторы рассыпались в благодарностях. «Ты вывел нас к свету, учитель, — сказал Угарса. — Без тебя мы бы пропали». Обниматься с ними на прощание ему не очень понравилось. Не потому что голубые — это его как раз не волновало. А потому что от обоих несло цветочным парфюмом. В тюрьме нет ничего хуже, чем посторонние запахи, и нет запаха более постороннего, чем запах роз и корицы.

По дороге назад он обнюхал свою футболку на предмет корично-розового душка. К счастью, ткань пахла, как раньше, стиральным порошком и потом. Он пришел в камеру, радуясь, что ему больше не придется терпеть душных архитекторов, и снова взялся писать.

Моя история любви

Когда я с тобой познакомился

Спросил

Откуда ты родом

Ты сказала из Акапулько

А я сказал скорее уж из Красотулько и ты улыбнулась

Я спросил может ты из Покой-и-Нега

А тебе послышалось из Пьедрас-Неграс

Нет-нет, из Покой-и-Нега

и ты улыбнулась

Потом я спросил не из Сахара ли ты

А тебе послышалось из Соноры,

Нет, я спросил не Сахара ли ты, сахарная И ты улыбнулась

Я спросил в кого ты такая крутынья

А тебе послышалось крикунья

Нет, крутынья и ты улыбнулась

У меня на стене твои фото

Когда засыпаю

Я тебя целую

Когда просыпаюсь

Я тебя целую

И думаю: что-то она там делает?

И тихонько шепчу

Я люблю тебя