– Бред собачий! – сказал Понятьев. – Это не яи не мы.

– Верно, – говорю. – Но если вы признаетесебя и других в людях, несущих вместе с Лениным бревно, то несходство будеточевидным и вобьет первый клин в выдвинутое против вас обвинение. Доходит довас диалектическая идея доказательства своей невиновности с помощью полногопризнания вины? Другого пути у вас нет. Моя цель – разрушить обвинение ипоказать Сталину истинное лицо Кагановича, Молотова и Микояна, делающих карьеруна ваших костях и судьбах. Если вы будете артачитьоя, мне придется применитьнедозволенные приемы, чтобы помочь вам самим реабилитировать себя. Что скажете?

– Если бы видел Ленин все, что происходит! Если быпрозрел Сталин, доверившийся шантрапе и проходимцам! – сказалПонятьев. – Убийцы революции!

– Что скажете, повторяю?

– Какое второе обвинение?

– Второе, – говорю, – так абсурдно и комично,что мы займемся им после того, как покончим с первьим. Заметьте, Понятьев, чтоесли бы у Сталина была задача физически вас уничтожить, то мы сделали бы этобез формальных и никому не нужных криминалистических экзерсисов, простите,экскурсов в прошлое. Логично?

– Логично. А если ни я, ни другие не признаемчудовищных наветов и сфабрикованных фантасмагорий?

– Я вынужден буду доложить лично товарищу Сталину отом, что вы уперлись на своей невиновности, и он явно прикажет закончитьследствие прогрессивным методом. Вас уберут, как убрали Влачкова, Гутмана,маршалов и более крупных деятелей партии, чем вы. Кроме того я исключаю, чтовсе вы будете держаться твердо и непреклонно. Гуревич уже умоляет меня дать емуподписать любую чушь, лишь бы поскорей эта чушь саморазоблачилась.

– Сволочь – Гуревич! Жидовская рожа!.. Где же якобы онна этой легендарной фотокарточке?

– Вот, – говорю, – Гуревич.

– Так это же русский!

– То есть практическое алиби Гуревича. Понимаете, вкаких тяжелых условиях нам приходится вести следствие, целью которого являетсяторжество соцзаконности?

– Диалектика, мать твою ети! Вот как она на мнеотыгралась! – говорит Понятьев. – Ну, а моя рожа где здесь

– Вот, – говорю, – ваша рожа. А вот – Горяевякобы, Лацис, Ахмедов и Квасницкий.

– Хорошо. Я подумаю. Остальные согласны?

– Рвутся в бой… Но ваше положение сложней, чем у нихПочему, сказать до поры до времени не имею права. Будем рука об руку, пункт запунктом разрушать все обвинения. Но не все сразу, – говорю, – будемразрушать, а понемножечку, потихонечку, по-ленински, шаг за шагом.

– Спасибо, Василий Васильевич. Я уверен, что такиелюди, как вы, – настоящие чекисты-ленинцы. Мы сорвем заговорконтрреволюционеров и перерожденцев против революции и ленинизма. Я согласен.Долго думать не умею.

– Прекрасно. Вам разрешено курить. Как вы поступите ссыном после реабилитации и освобождения? Официально он герой, а практическиурод и ублюдок.

– Пока думать об этом не хочу, – скрипнув зубами,сказал ваш папочка.

– Правильно. Теперь вы понимаете диалектическую цельпоследнего в нашей стране сталинского террора? Он выявляет, не без труда,правда, кто есть кто. Ну, а коль лес рубят, то щепки летят.

– Дальновидно. Ничего не скажешь. Щепкой только бытьнеприятно.

– Согласитесь, что не все же одним вам лесок рубитьНадо и щепкою побыть. Кстати, сегодня вам возвратят парт-билет. Вы считаетесьне подследственным, а помощников следователя по собственному особо важномуделу.

Верите, гражданин Гуров, не выдержал волк, затряслись егоплечи, разгладились морщины, уронил он лицо в ладони и зарыдал. Партбилет, какпуповина, связывал его с партией, с телом ее, с духом, в которых раствореныбыли его тело, его дух, и отторжение от партии воспринималось не только вашимпапенькой, а тысячами партийных трупов, как отторжение от самой жизни,равносильное смерти и более страшное подчас, чем смерть физическая. И многиедействительно предпочитали смерть отречению от коммунистической веры но завозможность остаться в рядах партии платили всем ложью, подлостью, наветом,последним унижением, окончательной потерей человеческого облика. Они становилисьавтоматическими партийными трупами.

Ну, как? Неплохой я психолог и импровизатор? .. Неплохой, новас бы я так быстро не слопал. Вы не поверили бы ни одному моему слову. Я,конечно, не на сто процентое уверен, что схаваю вас в конце концов, но девяностодевять и десять десятых имеются у меня. Имеются.

Деморализованные, сопливые от сумасшедшего пульсирования вмозгах надежд, от.чаяния и моей диалектики, разрушающей психику, волю испособность логически мыслить, пятеро особистов-чекистов подписывали все, что яим подсовывал, восхитительно уживаясь в игровые повороты сюжета, в свои роли, впреступные планы и цели. Они с искренним воодушевлением участвовали вследственных экспериментах. Дружно опознали историческое бревно, всю тяжестькоторого старались, предварительно сговорившись, на тайной квартире послаАнглии, возложить на больное плечо Ильича. Бревно для этой цели было специальнотранспортировано из пицундской самшитовой рощи. Самшит выбрали не случайно.Вроде бы небольшое бревнышко было закамуфлировано художником декоратороммейерхольдовского театра под еловое и весило больше чугунной болванки.Рентгеновские снимки убедили арестованных в наличии у Ленина ужасных измененийплечевых костей, ключицы и других частей позвоночника после нарочно замедленногопереноса бревна от Грановитой палаты к Царь-пушке.

Я не без любопытства и гадливости наблюдал за адаптациейпятерых злодеев к заделанной мною по методу соцреализме реальности. В ходеследственных экспериментов они что-то деловито подсказывали друг другу,уточняли, спорили и, подло лицедействуя, обращались к прекраснозагримированному Ленину: «Пожалуйста, Владимир Ильич!» «Отойдите, отойдите! Вамтяжело! Мы уж как-нибудь сами, товарищ Ленин!» Артист играл гениально.Картавил. С прищуром посматривал на товарищей, всем своим усталым, норешительным видом давая понять, что миг этот исторический, и он, Ленин, плюя наболь в плече, архиохи и архиахи врачей и Наденьки, как-нибудь емупосоответствует. Тем более, товарищи операторы и фотографы готовы запечатлетьрождение новой формы труда – труда сознательно бесплатного, советского,социалистического, коммунистического.

Артист, явно переигрывая, болтал во время перекура о том,что трагическая проблема противоречия труда и капитала может быть снятапревращением труда платного в бесплатный. Труд при этом превратится механическии диалектически в творчество, а капитал, внутренне опустошенный и моральноубитый, станет условной бухгалтерской категорией.