Готовый вновь и вновь отодвигать сроки миротворению, расплачиваясь собой – за себя и за нее; конечно же, у них никогда и не бывало выбора (ибо нет в свободе выбора: ты поступаешь правильно), ибо они сами были – из небывалых; а у кого из живых живой жизнью есть хоть какой-то выбор, который дан мёртвым?

Душу – не выбирают, поскольку выбирают только душу (это как с весной, которой словно бы нет: настолько она повсеместна); но – она всё равно поступила по своему. Она выпрямилась. Она подошла к телефону. Она набрала номер.

– Привет, – тихо сказала она совсем другие слова души (прежние звучали в минувшем); и продолжила она тоже иначе:

– Ты уже спишь, я знаю. Я знаю, что сегодня я опять приснилась тебе (в этом году – впервые); так всегда бывает, пока длится плохой год. Приезжай, ты мне нужен. Я на Вознесенском проспекте, ты знаешь.

Здесь она улыбнулась (как улыбается утро в Аравийской пустыне) и легко согласилась:

– Да, конечно же, мосты разведены; разве это преграда? Ты будешь здесь как можно скорее; но – ты можешь и не торопиться, – она положила трубку, совсем не думая о том, кого позвала.

Потом – она вновь даже не стала, а перекинулась ещё более (всеобщей, всеобразной) собой. Дохнуло пламенным зноем. Мгновенно её губы потрескались и их обметало горечью, и одежда ее истаяла: Лилит возвращалась к Адаму!

А мужчину, от которого в этот миг она навсегда уходила (и которого сейчас позвала), звали Стас. Вот так и произошла между ними иная (немного гуманнее, что ли) версификация всё того же (описанного ранее) предательства.

Он стоял у окна своей более чем скупо обставленной комнаты: Матрас на полу, компьютер на столе, окно в стене; но – догадайтесь, что было главным? Разумеется – не дверь, которой практически не было: здесь мы (вновь) переходим от метафизики к мистикофизиологии и начинаем различать, насколько человек (миротворению лишь сопутствующий) отличается от непосредственных его участников.

Различаем – ничем не отличается. Различаем – главным был процесс отрицания отрицания. Который процесс повсеместен; но – ни одна из его персонификаций Стаса не устраивала.

Поэтому сердце Стаса рычало и металось; но – бросаться на зов Яны и вослед своему сердцу он не спешил. Разве что – сотворил ещё одну (опять немного иную) версификацию разговора. Да – он тоже умел.

Ведь он был подле Яны (как иначе); а вот остался ли подл (благороден или безлик) – зависит, с какой точки собственного распада (на самомнения) вы на происходящее глядите; потому – вот так прозвучал (для него) короткий ночной разговор по телефону:

– Приезжай, ты мне нужен; хотя и разведены (между нами) мосты, но разве это помеха?

На это раз и он ей (в своей версии) ответил иначе:

– Да, – просто сказал он. И (даже) не улыбнулся осознанной многоосмысленности разговора. Он (даже) не стал тереть левый висок, в который могла бы вонзиться (но не вонзилась) ледяная боль.

– Ты должен быть как можно скорее, – повелела она. Потом она положила трубку. Помедлив, он поступил точно так же.

Он подошел к окну. Голые стены его «пустой» (коли жива душа, то почти ни к чему не прилагает она едва одушевленных вещей) комнаты – только тени копятся в углах! Напоминая о нетленных душах невинно (любая невинность всегда наказуема) убиенных людей.

Им убиенных и убиенных его непостижимой Возлюбленной; ибо – Заступали дорогу.

А (непостижимая) Возлюбленная – это та, которая только что навсегда забыла о нем так, как только женщина может «забыть» того, кто для нее никогда и «не существовал» полностью; казалось бы, дочери Евы важна только она сама – рождающая бессмертие в смерть, обеспечивающая бытие человека в миру!

Но эта частная история началась не очень давно – в совсем другом (хотя и тоже приморском) городе: то есть около шести лет назад! То есть дважды по три – то есть сколько ни «обо-три» позолоту алхимического гомункула, не добыть тебе (точнее – никогда полностью не постичь) Золотой Скрижали.

Но сколько бы раз ни начиналась эта история (и сколько бы не повторялась эта история) – той давней ночью в южном городе у моря, над которым (почти что) взошло Черное Солнце, она – (тоже) оказалась самой обыкновенной историей мира (заключённой в одном человеке).

Той катастрофы поначалу тоже никто и не приметил. Воздух был солон и душен (как женское лоно); воздух даже и казался столь же доступным (как женское лоно); казалось даже – довольно лишь здорового семени, чтобы родить живую душу.

Был черноморский бархатный сезон. Время – то ли позднего СССР, то ли уже наступившего беспредела девяностых; но – сейчас (и здесь) была лишь ночь, и в ея осеменённом воздухе происходили свои собственные приливы и отливы.

Причём – даже не атмосферы (уже и ноосферы). Слово, не случайно созвучное другому: носферату. Согласно одной из гипотез, это слово произошло от греч. νοσοφóρος, «переносящий болезнь». По другой версии, производно от рум. nesuferitu, что означает «невыносимый, омерзительный» и относится к чёрту.

Известно, не тому искать чёрта, у кого чёрт за спиной (лёгкий перефраз Николая Васильевича Гоголя) – в том месте и том времени, о которых идёт речь, царствовал курортный бархатный сезон: искусы были доступны.

Да и nesuferitus – были повсюду: как позади перестроечного (живущего в интересное время) человека, так и впереди они тоже были – такой (перестроечный) человек вдруг оказывался и центром (событий), и точкой (поворота).

Всё его (ещё недавно простое и понятное) житьё-бытьё как-то вдруг перешло в другую ипостась; но – эта моя история не о советском человеке вообще, а о вполне конкретной личности, пробующей себя собрать из тех атомов, на которые его порассыпали и поразбросали.

Всё началось для него, когда жестяное такси вырулило на один из прибрежных бульваров, чтобы высадить из себя мужчину, на первый (да и на второй) взгляд ничуть не обременённого терзаниями ума или сердца; но – вид не только бывает обманчив, он попросту патологически (если разъять его на детали) лжив.

Мужчину звали Стас. Здесь и сейчас ему было двадцать три